Кристофер Ишервуд - Труды и дни мистера Норриса. Прощай, Берлин [сборник litres]

– Я не понимаю, почему в современных книгах пишут, будто мать и отец непременно должны ссориться с детьми. Для меня ссора с родителями просто невозможна. Невозможна.

Наталья пристально взглянула на меня: поверил или нет? Я кивнул.

– Абсолютно невозможна, – повторила она торжественно. – Ведь я знаю, что родители меня любят. Поэтому они думают не о себе, а о том, что лучше для меня. Вы знаете, моя мать – слабая женщина. Иногда ее мучают ужасные головные боли. И тогда я, конечно, не могу оставить ее одну. Очень часто, когда мне хочется пойти в кино, или в театр, или на концерт, она ничего не говорит, но я смотрю на нее и вижу, что ей нехорошо, и тогда я говорю: нет, мне не хочется, я не пойду. Я ни разу не слышала от нее ни одного слова жалобы. Никогда.

Теперь, отправляясь к Ландауэрам, я тратил две марки пятьдесят пфеннингов на розы для ее матери. И не напрасно. Когда мы с Натальей уходили, у фрау Ландауэр ни разу не было головной боли.

– Мой отец всегда стремится, чтобы у меня было все самое лучшее, – продолжала Наталья. – Он хочет, чтобы я говорила: «Родители у меня богатые, мне не нужно думать о деньгах». – Наталья вздохнула. – Но я другая, я всегда жду плохого. Я знаю, как сейчас обстоят дела в Германии, и мой отец может внезапно потерять все. Ведь так уже было однажды. Перед войной у отца была большая фабрика в Позене. Начинается война, и ему приходится уехать. Завтра то же самое может случиться здесь. Но мой отец – такой человек, ему все едино. Он может начать с одного пфеннинга и работать до тех пор, пока все не вернет.

– Поэтому, – продолжала она, – я хочу бросить школу и заняться изучением чего-нибудь полезного, чтобы зарабатывать себе на хлеб. Я не знаю, сколько еще родители будут при деньгах. Мой отец желает, чтобы я поступила в университет. Но теперь я поговорю с ними и спрошу, не могу ли я поехать в Париж и заняться живописью. Если научусь рисовать, может быть, проживу на это, а еще пойду на кулинарные курсы. Вы знаете, я не умею готовить даже самых элементарных вещей.

– Я тоже.

– Для мужчины это не так уж важно, я считаю. Но девушка должна быть готова ко всему. Если я захочу, – добавила Наталья серьезно, – я уеду с человеком, которого люблю, и буду жить с ним, даже если мы не сможем пожениться, это не имеет значения. Но тогда я должна уметь все делать, понимаете? Недостаточно просто сказать: «У меня ученая степень». – А он возразит: «А где мой обед?»

Последовала пауза.

– Вас не шокируют мои слова? – вдруг спросила Наталья, – что я буду жить с человеком не расписанной.

– Нет, конечно, нет.

– Поймите меня правильно, пожалуйста. Я не восхищаюсь женщинами, которые меняют мужчин, как перчатки, – вот так, – Наталья сделала недовольный жест, проиллюстрировав свои слова, – они просто ненормальные, я так считаю.

– Вы не думаете, что женщина может позволить себе менять свои решения?

– Не знаю. Я не разбираюсь в этих вопросах… Но это ненормально.

Я проводил ее домой. У Натальи была привычка дойти до самого порога, а затем стремительно пожать руку и юркнуть в дом, хлопнув дверью перед вашим носом.

– Вы мне позвоните? На следующей неделе? Да?

Я еще слышу ее голос. Но вот дверь хлопнула – она ушла, не дожидаясь ответа.

Наталья избегала всяких контактов – прямых или косвенных. Например, не любила болтать со мной на пороге. Я заметил, что она всегда старается за столом сесть напротив. И не выносила, когда я подавал ей пальто.

– Мне ведь еще нет шестидесяти, мой дорогой сэр!

Если при выходе из кафе или ресторана она видела, как я скольжу взглядом по крючку, на котором висело ее пальто, она мгновенно бросалась к нему и несла его в угол, как зверь свою добычу.

Однажды вечером мы пошли в кафе и заказали две чашки шоколада. Когда его подали, мы обнаружили, что официантка забыла ложечку для Натальи. Я потягивал свой шоколад, а потом помешал его. Казалось естественным предложить мою ложку Наталье, и я был удивлен и слегка раздражен, когда она с досадой отказалась от нее. Ей претил даже такой неощутимый контакт с моими губами.

Наталья купила билеты на концерт Моцарта. Но вечер не удался. В строгом Коринфском зале было прохладно, глаза слепили традиционные софиты. Блестящие деревянные стулья были аскетически жесткими. Публика взирала на происходящее, как на религиозный обряд. Ее твердолобый, напыщенный восторг давил, как головная боль: я не мог ни на секунду отвлечься от этих беспросветно серьезных лиц. И, несмотря на музыку Моцарта, никак не мог отделаться от мысли: «Что за нелепое времяпрепровождение!»