Станислав Грибанов - Полгода из жизни капитана Карсавина

А в домах шла своя работа.

Наглухо запирали окна, устилали ватным покровом начисто выбеленные подоконники, на вату для пущей красоты, и непременно зигзагом, укладывали нитку красного гаруса, по обе стороны художественно разбрасывали черные угольки и на ровном расстоянии друг от друга, в священнодейственном творческом восторге расставляли невысокие пузатые стаканчики с крепким красным уксусом.

Когда приготовления к зиме закончились, старший брат Аннушки, Василий, прислал ей из Москвы вызов. Уехав еще при жизни отца в Питер — учиться портняжному делу, — в деревню он больше не вернулся, хотя шить Василия так и не научили: больше на побегушках был — водку закройщикам таскал, детей хозяйских нянчил, печки в доме топил. Ну, а как грянула революция, шестнадцатилетний паренек за винтовку — и в отряд к красногвардейцам. Потом уж доучивался: рабфак, Плановая академия, Комвуз…

— Смотри, Нюрка, слушай Васю-то! Депутат он у нас… — наказывала Степанида дочери, отправляя ее в Москву. Что это за слово такое, «депутат», толком она и сама не разобралась, но на всякий случай выговорила: — Не позорь фамилию-то Егоровых…

Аннушка любила своих братьев, а старшего, Василия, особенно. Энергичный, нетерпеливый и резкий, вспыльчивый и отходчивый, он оставался теперь ей за отца. Встретив Аннушку на Октябрьском вокзале, посадил ее в трамвай — и покатили в дребезжащем вагончике по столице.

— Москва, Нюрка, это тебе не Питер. Не по плану — от циркуля да шахматной доски — строилась, — деловито пояснял он сестренке. — Посад к посаду, то вкривь, то вкось — как бог на душу положил. Но зато на совесть да без примеси французского с нижегородским. Смотри, смотри — вон Сухарева башня!..

Аннушка вертелась — влево, вправо. Когда встречный трамвай проносился мимо окон их вагончика, от страха зажмуривала глаза. А Василий все рассказывал:

— Ты только вслушайся — на век запомнишь! Покровка. Сретенка. Пречистенка. Божедомка. Дмитровка. Якиманка…

Да, Василий Александрович Егоров, депутат Моссовета, выдвинутый рабочими фабрики «Москвошвей № 5», любил Москву, считал ее своим родным городом. А Москва жила полной жизнью — мостилась, строилась, разрасталась, тянулась к новому, невиданному и небывалому, но и блистательной старины своей еще не отдавала.

— Нюрка, Нюрка, а как тебе Дорогомилово — нравится? Одно слово чего стоит! И это не все. Есть Полянка, Чистые пруды, Воронцово поле, Никитские ворота, Охотный ряд, Тверская… Не география, а симфония!..

Только Аннушке в первую-то ее московскую зиму не до истории, не до старины было. С учебой она опоздала — пришлось в основном с племянником нянчиться, и малыш до того привык к ней, что в семье большего авторитета не признавал. А раз годовалый Юрка даже вступился в защиту Аннушки.

«Эко ведь девки-дуры надумали!.. — рассказывала Катя, жена Василия, соседке по квартире. — Послала я Нюрку за керосином на Малую Грузинскую. И что ты думаешь? С Томкой, подружкой это своей, заперлись к цирюльнику Никишке и говорят: остриги, мол, нам косы — прическу, видишь ли, по моде захотели. Тот — рад стараться. Остриг дурехам косы, закрутил по завитушке на лбу — «чарльстон» называется. Девки, как вышли из парикмахерской, рассмотрели себя — так и ахнули. Перепугались — бегом в аптеку за бинтом, головы-то замотали. А что теперь Вася скажет?..»

Соседка, долго не думая, доработала Никишкин «чарльстон» — решительно отмахнула ножницами завитушки на лбу Аннушки, причесала волосы челочкой, и стали ждать Васю.

— Ты уж не бойся, я его подготовлю, — успокаивала Катя.

Однако подготовка, судя по развитию событий, прошла не слишком удачно. Вася, депутат Моссовета, последней моды Парижа не признал.

— Бритвой! Бритвой бы тебе башку-то побрить! — шумел он, ухватив сестрицу за ухо.

Аннушка добросовестно ревела на всю квартиру, но проверенная форма воспитательной работы явно затягивалась, и тогда-то Юрка сполз с дивана, протянул ручки вперед, навстречу заплаканной тете — защищать! — и сделал первый шаг в своей жизни…

После московской зимы Аннушка вернулась в родную деревню. Было что рассказать ей о большом городе. Однако Степанида, выслушав рассказ дочери, рассудила по-своему:

— Больше не поедешь. Нечего там баклуши бить!

В тот год в соседней деревне, километрах в пяти от Володово, открывалась школа крестьянской молодежи.

— Учись-ка вот лучше дома, — сказала мать, и Аннушка поступила в пятый класс.