Эра Ершова - Самая простая вещь на свете

— Не понимаю, — испуганно бормотала Марина, продолжая шарить по полкам, — у меня же оставалась еще одна ампула…

Федя бился в судорогах в другой комнате с зажатой между зубами салфеткой. На этот раз приступ был особенно жестокий. Вообще после смерти матери эпилептические припадки стали повторяться чаще. Федя ослаб, стал совсем беспомощным. Марина честно несла вахту у постели больного, механически выполняя функции сиделки и мужественно подавляя в себе отвращение к мужу. Бесконечная череда бессонных ночей и неусыпное бдение, к которому безмолвно, но очень настойчиво призывал больной, сказались на нервах. В ней не осталось ни жалости, ни милосердия, одна лишь тупая агрессия. Федя, как упрямая, неистребимая инфекция, день за днем разрушал ее жизнь, от которой и без того осталось немного. Марина попыталась пристроить Фридриха в дом инвалидов. Казалось, все идет хорошо: и место было найдено, и документы оформлены — и вдруг неожиданным препятствием оказалось наследство, полученное после смерти свекрови. Благодаря крупной сумме, вырученной от продажи дома, семья Хильденбранд перешла из категории неимущих, где все заботы о больном берет на себя государство, в класс зажиточных. Марине предложили большую часть расходов по содержанию мужа взять на себя, и хотя заведение было самое плохонькое, расходы оказались непомерно большими. А значит, в кратчайшие сроки грозили полностью поглотить все наследство.

«Сама справлюсь», — решила Марина и привычно потащила воз невзгод дальше. Сначала безмолвно, как привыкла, потом все больше и больше негодуя и сгибаясь под тяжестью несправедливой, бессмысленной ноши.

Последний приступ привел Марину в полное смятение. Она еще не успела оправиться от предыдущей бессонной ночи и как раз собиралась прилечь, как вдруг из соседней комнаты услышала пугающие звуки. Взяв себя в руки, она вошла в комнату, вытерла с губ мужа отвратительную белую накипь, похожую на неплотно взбитый белок, раздвинула зубы, вложила свернутую жгутом салфетку и побежала за лекарством. Минут пять она с маниакальным упорством переставляла предметы в аптечке, приговаривая: «Да где же эта чертова ампула? Куда я ее сунула?» Наконец, окончательно убедившись в тщетности поисков, она махнула рукой, вместо того чтобы вызвать врача, завалилась на диван и неожиданно для себя уснула. Марина очнулась далеко за полночь. За стеной слышались невнятные звуки.

— Чтоб тебе пусто было! — пробормотала она, выбравшись из-под пледа. — Чего шебуршится? Спал бы уже спокойно. — Она открыла дверь в спальню.

Фридрих прильнул к телефону с видом заговорщика и шептал в трубку что-то невнятное.

— Ты чего тут делаешь? — рявкнула Марина.

Увидев недовольное, посеревшее от усталости лицо жены, Фридрих с грохотом отшвырнул телефонную трубку и испуганно полез под одеяло.

— Ты кому звонил? — Марина сдернула мужа. — А?

— Сделай мне укол, Ängelchen, — умоляюще простонал Фридрих.

— Нету лекарства, кончилось, — зловеще прошептала Марина.

— Вызови врача…

— Будет тебе врач. Завтра. А теперь спи. И чтобы я больше звука не слышала! Понял?

Марина в бешенстве хлопнула дверью. Выпустив на волю долго сдерживаемое раздражение, она больше не могла совладать с собой. Ее била дрожь. Марина не испытывала ничего, кроме жгучего отвращения и ненависти к полуживому беспомощному Фридриху. Если бы не страх наказания, она, наверное, могла бы убить его. Задушить подушкой или что-нибудь в этом роде. Где-то на самой периферии ее помутившегося сознания еще тлела спасительным огоньком мысль, что с ней, Мариной, творится что-то неладное, и эта мысль, как угасающий луч прожектора, фрагментами освещала страшное Федино лицо с черными губами, обведенными широкой бледной полосой. Его бессмысленные, как синие ледышки, глаза и прерывистое дыхание.

«Надо что-то делать», — подумала Марина и, как под натиском чужой воли, опять провалилась в тяжелый сон.

Наутро она проснулась с ясной головой и просветленным рассудком. Мгновенно вспомнив события прошедшей ночи, как ошпаренная вскочила с дивана и, на ходу отыскивая ногами тапки, бросилась в другую комнату. В это короткое мгновение, длиной всего в пару шагов, она успела понять, что такое глубокое, страшное раскаяние.

— Я все исправлю, я сейчас все сделаю, — бормотала она, ногой распахивая дверь.

Фридрих лежал на постели, спокойный и отрешенный. Его толстая верхняя губа, покрытая редкими длинными волосками, почти полностью закрывала нижнюю, придавая лицу смешное сходство с грызуном. Открытые глаза наполнились глубокой синевой и смотрели в потолок осмысленным взглядом, как будто смерть вернула этому человеку способность мыслить, так несправедливо отобранную у него при жизни.