Эрих Ремарк - Триумфальная арка [litres]

Жоан по-прежнему была на синей тахте, но уже сидела.

– Равич, – сказала она мягким, вкрадчивым и все еще утомленным голосом, – это что, опять какой-нибудь твой подвох, или ты и вправду меня понимаешь?

– Никакой не подвох. Чистая правда.

– Правда, понимаешь?

– Да.

– Я так и знала. – Она ему улыбнулась. – Я это знала, Равич.

– Вообще-то не так уж трудно понять.

Она кивнула.

– Дай мне немного времени. Не могу я так сразу. Ведь он ничего плохого мне не сделал. А я вообще не знала, вернешься ли ты. Не могу же я ему так сразу в лоб брякнуть.

Равич залпом допил свою рюмку.

– К чему нам эти подробности?

– Чтобы ты знал. Чтобы понял. Это… словом, мне нужно какое-то время. Он… я просто не знаю, что с ним будет. Он меня любит. И я ему нужна. Он же не виноват.

– Конечно, нет, Жоан. И времени у тебя сколько угодно.

– Да не нужно мне сколько угодно. Совсем немного. Чтобы не сразу. – Она откинулась на подушки тахты. – А эта квартира, Равич, с ней все совсем не так, как ты, возможно, думаешь. Я сама зарабатываю. Больше, чем раньше. Он только мне помог. Он актер. У меня теперь роли в кино, небольшие, правда. Он меня только протолкнул.

– Я примерно так и думал.

– Талант у меня не бог весть какой, – продолжала она. – На этот счет иллюзий я не строю. Но хотелось вырваться из ночного клуба. Там не продвинешься. А здесь можно. Даже без таланта. А я хочу независимости. Тебе, наверно, все это покажется смешным…

– Нет, – сказал Равич. – Это вполне разумно.

Она глянула на него недоверчиво.

– Разве ты не за этим тогда в Париж приехала?

– Ну да.

«Вот она сидит, смотрит на меня, – думал Равич, – сама святая невинность, горько обиженная судьбой-злодейкой и мной заодно. Такая спокойная, почти благостная, ибо первую бурю, слава Богу, пронесло. Она, конечно же, все мне простит, и если я не успею вовремя смыться, еще доложит мне во всех подробностях, как она жила эти последние месяцы, – эта стальная орхидея, к которой я пришел в твердом намерении раз и навсегда с ней порвать и которая уже исхитрилась с больной головы все перевалить на здоровую, чуть ли не меня самого объявив во всем виноватым».

– Все хорошо, Жоан, – сказал он. – Ты уже многого достигла. И еще продвинешься.

Она вся подалась вперед.

– Ты считаешь?

– Несомненно.

– Правда, Равич?

Он встал. Еще минуты три – и его втянут в профессиональный разговор о кино. «С ними лучше вообще никогда никаких диспутов не затевать, – подумал он. – Уходишь всегда побежденным. Логика в их руках – все равно что воск. Никаких слов, только поступки. Раз, и готово».

– Я не совсем то имел в виду. По этой части ты лучше спроси своего специалиста.

– Ты что, уже уходишь?

– Да, у меня дела.

– Почему бы тебе еще не остаться?

– Мне надо обратно в клинику.

Она завладела его рукой и искательно, снизу, заглядывала в глаза.

– Но ты ведь сам сказал, что все закончишь и только потом ко мне придешь.

Он прикидывал, сказать ли ей сразу, что больше он вообще к ней не придет. Но нет, на сегодня, пожалуй, достаточно. И ему, и ей. Выходит, она и тут своего добилась. Но ничего, это все само сделается.

– Ну останься, Равич! – попросила она.

– Не могу.

Она встала и прильнула к нему. Еще и это, подумал он. Старая, как мир, игра. Дешево и сердито. Пустилась во все тяжкие. Да и как заставишь кошку щипать траву? Он мягко отстранился.

– Мне надо идти. Там, в клинике, пациент умирает.

– У врачей всегда уважительные причины, – медленно, со значением проговорила она, не сводя с него глаз.

– Как и у женщин, Жоан. У нас дела по части смерти, у вас по части любви. Самые важные дела на свете. И причины самые уважительные.

Она не ответила.

– А еще у нас, врачей, желудки крепкие, – добавил Равич. – Без этого никак. Иначе нам не справиться. Где нормального человека стошнит, нам только интересней становится. Прощай, Жоан.

– Ты еще придешь, Равич?

– Не думай об этом, Жоан. Ты же сама просила дать тебе время. Вот со временем все и узнаешь.

И он решительно, не оглядываясь, направился к двери. На сей раз Жоан не стала его удерживать. Но он знал: она неотрывно смотрит ему вслед. Почему-то вдруг разом заглохли все звуки – словно он идет под водой.

Крик донесся явно из окна Гольдбергов. Равич прислушался. Как-то не верилось, что старик Гольдберг запустил в жену чем-то тяжелым, а то и вовсе решил поколотить. Да и криков больше не слышно. Вместо этого беготня, чьи-то возбужденные голоса внизу, в номере эмигранта Визенхофа, хлопанье дверей.