Эрих Ремарк - Ночь в Лиссабоне [litres]

«Конечно, правда! Немецкая женщина не лжет!» – процитировала Хелен один из идиотских лозунгов режима.

«А вы кто?» – спросил у меня унтер-офицер.

«Шофер», – сказал я, хлопнув по своему комбинезону.

«Ну, живо!» – рявкнул унтер-офицер на хозяина.

Тот перестал ухмыляться.

«Не закрыть ли нам вашу лавочку?» – осведомился унтер-офицер.

Хелен перевела с огромным удовольствием да еще и добавила порцию «salauds» и «sales étrangers» [25] Грязные иностранцы ( фр .). . Последнее меня особенно восхитило; с наслаждением назвать француза в его собственной стране грязным иностранцем мог лишь тот, кто часто слышал такое по своему адресу.

«Анри! – тявкнул хозяин. – Куда ты девал вещи? Я ничего не знаю, – объяснил он унтер-офицеру, – это его рук дело».

«Он лжет, – перевела Хелен. – Сваливает вину на вон того гориллу. Давай вещи, – сказала она хозяину. – Живо! Или мы вызовем гестапо!»

Хозяин дал пинка Анри. Тот куда-то скрылся. «Извините, – сказал хозяин унтер-офицеру. – Недоразумение. Стаканчик?»

«Коньяку, – ответила Хелен. – Самого лучшего».

Хозяин поставил стакан на стойку. Хелен смотрела на него. Он добавил еще два стакана. «Вы храбрая женщина», – сказал унтер-офицер.

«Немецкая женщина ничего не боится», – процитировала Хелен нацистскую идеологию и отложила в сторону разбитую бутылку перно.

«Какая у вас машина?» – поинтересовался унтер-офицер.

Я твердо посмотрел ему прямо в безобидные серые глаза. «“Мерседес”», машина фюрера, само собой!»

Он кивнул. «Хорошо здесь, правда? Не как дома, но хорошо, вы согласны?»

«Очень хорошо. Но не как дома, понятно».

Мы выпили. Коньяк был превосходный. Анри принес наши вещи, положил на стул. Я проверил рюкзак. Все на месте.

«Порядок», – сказал я унтер-офицеру.

«Это работник виноват, – заявил хозяин. – Ты уволен, Анри! Катись отсюда!»

«Спасибо, унтер-офицер, – сказала Хелен. – Вы настоящий немец и кавалер».

Унтер-офицер взял под козырек. Ему не было и двадцати пяти. «Тут еще счет за разбитые бутылки дюбонне и перно», – сказал хозяин, который опять набрался храбрости.

Хелен перевела, добавив: «Он не кавалер. Это была самооборона».

Унтер-офицер взял со стойки ближайшую бутылку. «Позвольте, – галантно произнес он. – В конце концов не зря же мы победители!»

«Мадам не пьет куантро, – сказал я. – Берите коньяк, унтер-офицер, хоть он уже и почат».

Унтер-офицер преподнес Хелен бутылку. Я сунул ее в рюкзак. У дверей мы попрощались. Я опасался, что солдат захочет проводить нас до «мерседеса», но Хелен ловко все уладила. «У нас такое случиться не может, – гордо объявил на прощание молодой солдат. – У нас везде порядок!»

Я проводил его взглядом. Порядок, думал я. С пытками, выстрелами в затылок и массовыми убийствами! Лично я предпочту сотню тысяч мелких мошенников вроде здешнего хозяина!

«Как самочувствие?» – спросила Хелен.

«Нормально. Не знал, что ты умеешь так браниться».

Она рассмеялась: «В лагере выучилась. Как это освобождает! Год интернирования вдруг свалился с плеч! Но ты-то где научился драться разбитыми бутылками и пинком делать мужиков евнухами?»

«В борьбе за права человека, – ответил я. – Мы живем в эпоху парадоксов. Для сохранения мира ведем войну».

Почти так оно и было. Приходилось лгать и обманывать, чтобы защититься и выжить. В ближайшие недели я крал у крестьян фрукты с деревьев и молоко из погребов. Счастливое время. Опасное, смехотворное, иногда унылое и часто забавное – но отнюдь не горькое. Я только что рассказал вам про инцидент с хозяином; вскоре число подобных случаев возросло. Наверно, вам и это знакомо?

Я кивнул:

– Если удавалось посмотреть на них так, то часто было смешно.

– Я научился, – сказал Шварц. – Благодаря Хелен. Она больше не копила прошлое. То, что я ощущал лишь временами, стало в ней сияющей реальностью. Прошлое каждый день отламывалось от нее, как ломается лед за всадником, скачущим по Боденскому озеру. Зато все стремилось в настоящее. То, что у других распределяется по всей жизни, у нее сосредоточивалось в мгновении, но не цепенило ее. Она была совершенно раскрепощена, весела, как Моцарт, и неумолима, как смерть. Понятия морали и ответственности, в их тягостном смысле, более не существовали; их место заняли высшие, почти неземные законы. Для другого у нее не было времени. Она искрилась словно фейерверк, но без пепла. Не хотела, чтобы ее спасали; тогда я еще в это не верил. Она знала, что ее не спасти. Но поскольку я настаивал, соглашалась… и я, глупец, тащил ее по дороге скорби, по всем двенадцати остановкам, от Бордо до Байонны, а потом по бесконечному пути в Марсель и сюда.