Эрих Ремарк - Ночь в Лиссабоне [litres]

Я понимал, что Георг меня не обнаружил и что из ванной он, наверно, вернется в гостиную и попрощается, но тем не менее горло у меня перехватило, и одновременно я облился потом. Страх перед неизвестным совсем не то, что страх перед чем-то знакомым. Неизвестное может показаться опасным, но по причине его неопределенности страх можно обуздать дисциплиной и даже уловками. А вот когда знаешь, что́ предстоит, от дисциплины и психологических кульбитов толку мало. Первый страх я знал еще до того, как загремел в концлагерь; второй испытывал сейчас, уже зная, что ждет меня в лагере, если я опять туда попаду.

Странно, с тех пор как пересек границу, я вообще не отдавал себе в этом отчета, да и не хотел. Это остановило бы меня, а что-то во мне не желало останавливаться. Вдобавок наша память фальшивит, чтобы дать нам возможность выжить. Пытается смягчить невыносимое патиной забвения. Вам это знакомо?

– Да, знакомо, – сказал я. – Но это не забвение, а что-то вроде дремоты. Достаточно толчка, и все опять оживает.

Шварц кивнул:

– Я недвижно стоял в темной, надушенной тесноте стенной ниши, среди одежды, стиснутый ею будто мягкими крыльями огромных летучих мышей, и едва дышал, чтобы не зашуршал шелк или я не чихнул и не закашлялся. Впервые я полностью осознал, что́ сделал. Страх черным газом поднимался от пола, и я боялся задохнуться. Со мной самим в лагере не случилось самого худшего, обращались со мной так же скверно, как с другими, но выпустили, и, быть может, именно поэтому мои воспоминания замутились. Однако теперь перед глазами вдруг снова встало то, что я видел, то, что произошло с другими, о чем я слышал и знаки чего видел… и я уже не понимал безумия и растерянности, побудивших меня покинуть благословенные края, где меня карали за мое существование только тюрьмой и высылкой. Теперь они казались мне гаванями гуманности.

Я слышал Георга в ванной. Стена была тонкая, а Георг, истинный представитель расы господ, вел себя отнюдь не тихо. Он с грохотом откинул крышку унитаза и справил нужду. Поневоле я слышал, как он мочится, и позднее это представлялось мне верхом позора, хотя и показало, что он не тревожился и ни о чем не подозревал. Мне вспомнились случаи краж и грабежей, когда преступники перед бегством загаживают квартиры, отчасти назло, а отчасти от стыда, ведь позыв к этому прежде был признаком их собственного страха.

Я слышал, как Георг спустил воду, бодро-весело покинул ванную и прошагал через спальню. Потом приглушенно стукнула входная дверь, шкаф распахнулся, и на фоне света возник темный силуэт Хелен. «Ушел», – прошептала она.

Я вышел из шкафа, чувствуя себя едва ли не Ахиллом, застигнутым в женском платье. Перепад от страха к смехотворности и смущению был настолько скорым, что вся эта троица перемешалась и присутствовала одновременно. Я привык, что они быстро приходят и уходят, но есть разница, означает ли внезапная хватка за горло высылку или смерть.

«Ты должен уехать», – прошептала Хелен.

Я посмотрел на нее. Не знаю, почему я ожидал увидеть на ее лице что-то вроде презрения, наверно, все дело в том, что, едва только опасность миновала, я сам, как мужчина, устыдился, чего никогда бы не случилось, будь на месте Хелен кто-то другой.

На ее лице читался один лишь страх. «Ты должен уехать, – повторила она. – Твой приезд сюда – чистое безумие!»

Секундой раньше я подумал о том же, но теперь покачал головой. «Не сию минуту! – сказал я. – Часом позже. Возможно, он еще торчит на улице. Он может вернуться?»

«Не думаю. Он ни о чем не догадывается».

Хелен прошла в гостиную, выключила лампу, раздвинула шторы и выглянула наружу. Свет из спальни золотым ромбом падал через открытую дверь на пол. Она стояла за ним, наклонясь вперед, напряженная, будто высматривала дичь. «Идти на вокзал пешком нельзя, – шепнула она. – Тебя могут узнать. Но уехать необходимо! Я возьму у Эллы машину и отвезу тебя в Мюнстер. Какие же мы дураки! Ты никак не можешь оставаться здесь!»

Она стояла у окна, отделенная от меня всего-навсего пространством комнаты, но уже далекая, и я ощутил резкую боль. Сама она, кажется, только сейчас впервые осознала, что мы опять должны расстаться. Все отговорки, призраками маячившие в течение дня, вдруг исчезли. Хелен увидела опасность, увидела собственными глазами, и все прочее стерлось. Она мгновенно стала лишь страхом и любовью, а секундой позже – уже разлукой и утратой. Я увидел это, как увидела и она сама, отчетливо и беспощадно, наконец-то без туманной пелены и без осторожности, и нестерпимое понимание странным образом тотчас обернулось столь же нестерпимым желанием. Я хотел удержать ее, должен был удержать, схватил ее, хотел овладеть ею, еще раз, целиком, уже примирившись с тем, что должен ее потерять, тогда как она еще строила планы, надеялась, еще не сдалась, сопротивлялась и шептала: «Не сейчас! Я должна позвонить Элле! Не сейчас! Мы ведь должны…»