Авраам Иегошуа - Дружественный огонь [litres]

Оконные проемы кафе-бара были узки и грязны, а свет, пробивавшийся сквозь них, был более чем скудным. Шум и запахи также не способствовали концентрации, но она уже приноровилась к этой крошечной оккупированной ею территории и приготовилась к долгому ожиданию. А кроме того, она могла в любую минуту воспользоваться гостеприимством бывшей ученицы, чей муж без всякого сомнения довез бы ее в аэропорт к нужному времени. Но тогда она вынуждена была бы непрерывно общаться со своей гостеприимной хозяйкой дома, выслушивать ее рассказы, благодарить ее, улыбаться и без конца демонстрировать свое восхищение. И пусть ей никогда не составляло труда поддерживать любой разговор, равно как и принимать с признательностью любое проявление доброты и даже подчеркнутое желание побаловать ее вниманием и заботой со стороны мало знакомых с нею людей – все равно она колебалась. Страдания, которые пришлось бы ей испытать, решись она нарушить обещание, данное мужу, отравило бы все удобства, полученные от этого шага, и свело бы на нет любое удовольствие.

Когда муж был рядом, она с легкостью могла согласиться или отвергнуть любую его идею, но сейчас, когда она оказалась одна, необходимость принятия решения буквально парализовала ее, вызывая чувство стыда.

Ну что же…

Она сняла очки и тщательно протерла их, размышляя об оставшихся до вылета часах. У меня нет выбора, думала она, я не властна над временем… так же, впрочем, как и оно надо мной. Несмотря на окружающий хаос, она чувствовала себя уверенно. А кроме того, она находилась рядом с дверями, открывавшимися для посадки. Вытащив паспорт, в котором находился посадочный талон, вложенный туда, разумеется, мужем, она принялась внимательно разглядывать кусочек картона, хмурясь и с напряжением сдвигая брови так, словно расшифровывала иероглифы, а затем заложила его в книгу, отмечая еще не прочитанную страницу, и вернула паспорт в сумочку. Затем тепло улыбнулась молодой паре, усевшейся поблизости – то был европеец, женатый на африканке. Они весело играли с малышом, представлявшим собой очаровательную смесь родительских генов. Разумеется, они отозвались на ее просьбу посторожить ее место, пока она ненадолго отлучится. И вот, обувшись и сжав в руке сумочку, она устремилась пыльным коридором к будочке, торгующей всякой всячиной, которую заприметила еще с предыдущего путешествия. Она была на том же, что и тогда, месте, разноцветная и живописная и, кто бы мог подумать, торговал в ней тот же продавец – старик с самой черной кожей на свете. Может быть, и он узнал ее – по тому, как радушно он ее приветствовал, наполняя вместительный кулек разнообразными сластями – крошечным печеньем, карамелью всех видов и форм и россыпью небольших шоколадок. После недолгих колебаний она добавила к покупке огромный леденец в форме попугая, обсыпанный крошками разноцветного сахара.

Попугай сидел на палочке.

В последнее время – там, дома, она пристрастилась к такой карамели, но Яари наложил на это ее увлечение решительное вето, из-за его, как он сказал, «абсолютной антисанитарии», которая ей, Даниэле (по его мнению) ничего, кроме вреда, принести не могла.

Наверное, он (как всегда) был прав, но в данную минуту она была счастлива.

Нагруженная сластями и не ощущая за собой никакой вины, она вернулась к своему столику и настояла на том, чтобы не только малыш, который был одного возраста с ее внуком, но и его родители отведали все, что она купила, а сама раскрыла на заложенной посадочным талоном странице роман и с нескрываемым чувством ненаказуемого грехопадения принялась облизывать замечательную и безусловно вредную для нее леденцовую птицу.

Тянулись часы, дождь продолжал падать, ветер крепчал. Позвонил Франциско и на своем аккуратном английском обратился к Яари за советом. Невзирая на бурю, отец настаивал на утренней прогулке.

Время от времени Яари и прежде был призываем в качестве судьи в спорах между Франциско и отцом, в большинстве случаев он становился на сторону отца, даже когда и ему самому желания старого джентльмена казались чересчур эксцентричными. У него не было оснований полагать, что болезнь, некогда поразившая старшего Яари и выражавшаяся в дрожании рук и ног, и замедлившая его походку, каким – либо образом затронула рассудок отца. И пусть приходилось признать, что под натиском болезни старый джентльмен изъяснялся чуть менее внятно, время от времени впадая в депрессию, Яари, всегда преклонявшийся перед отцом, чувствовал, что в сердцевине своего существа тот остается по-прежнему тверд, и, несмотря на круглосуточное пребывание в стенах дома, он нисколько не утратил чувства реальности.