Эрих Ремарк - Три товарища [litres]

Я снова поднялся к Пат. Опираясь на гору подушек, она тяжело дышала.

– Тебе не хочется походить на лыжах? – сказала она.

Я покачал головой.

– Снег никуда не годится. Везде тает.

– В таком случае не сыграть ли тебе с Антонио в шахматы?

– Нет, – сказал я. – Хочу остаться здесь, у тебя.

– Бедный ты мой Робби! – Она попыталась пошевельнуть рукой. – Тогда по крайней мере выпей что-нибудь.

– Это я могу.

Я пошел в свою комнату и принес оттуда бутылку коньяка и рюмку.

– А ты хочешь немного? – спросил я. – Ведь тебе можно, сама знаешь.

Она сделала глоток и немного погодя – другой. Потом вернула мне рюмку. Я долил ее дополна и выпил.

– Ты не должен пить из одной рюмки со мной, – сказала Пат.

– Еще чего выдумала! Почему это не должен? – Я вновь налил рюмку и разом опрокинул ее.

Она укоризненно покачала головой:

– Не делай этого, Робби. И целоваться нам тоже больше нельзя. И вообще не надо сидеть у меня так долго. Не желаю, чтобы ты заболел.

– А я вот буду тебя целовать, и черт с ним со всем! – возразил я.

– Нет, так нельзя! И точно так же тебе нельзя спать в моей постели.

– Пожалуйста, тогда спи со мной в моей.

Словно обороняясь от меня, Пат сжала губы.

– Оставь все это, Робби. Тебе еще жить и жить. Я хочу, чтобы ты остался здоровым, имел жену и детей.

Мы помолчали.

– Я бы, конечно, тоже хотела иметь от тебя ребенка, Робби, – сказала она после паузы и потерлась щекой о мое плечо. – Раньше никогда и мысли такой не было. Даже представить себе не могла. А теперь часто об этом думаю. Хорошо, когда от человека что-то остается. Иногда ребенок глядел бы на тебя, и ты бы меня вспоминал. В такие минуты я как бы снова была бы у тебя.

– Еще будет у нас ребенок, – сказал я. – Когда выздоровеешь. Мне тоже хочется от тебя ребенка. Но это должна быть девочка, и назовем мы ее так же, как назвали тебя, – Пат.

Она взяла у меня рюмку и отпила еще глоток.

– Милый ты мой, может, оно и лучше, что у нас нет детей. Пусть от меня ничего не останется. Ты должен меня забыть. А если все-таки будешь обо мне думать, так думай лишь о том, что нам было хорошо, и, пожалуйста, ни о чем больше. Ведь нам все равно никогда не постигнуть, почему все это у нас кончилось. А горевать не стоит.

– Мне горько, что ты можешь так говорить.

Она пристально посмотрела на меня.

– Когда долго лежишь в постели вот так, как я, то поневоле думаешь о том о сем. И многое, на что я раньше не обращала внимания, теперь кажется мне странным. И знаешь, чего мне уже никак не понять? Того, что можно любить друг друга, как мы с тобой, и все-таки один умирает.

– Замолчи, – сказал я. – Один всегда должен умереть первым, так устроена жизнь. Но нам обоим еще очень далеко до этого.

– Право умереть дает только одиночество. Или взаимная ненависть. Но когда люди любят друг друга…

Я заставил себя улыбнуться.

– Да, Пат, – сказал я и взял ее горячие руки в свои, – если бы мы вдвоем сотворили мир, он выглядел бы лучше. Так или нет?

Она кивнула:

– Да, милый. Мы бы такого не допустили. Но только бы знать – а что же дальше? Ты веришь, что потом все будет продолжаться?

– Верю, – ответил я. – Наша жизнь сделана настолько плохо, что на этом она кончиться не может.

Пат улыбнулась:

– Что ж, в этом есть резон. Но вот посмотри сюда – разве это тоже плохо сделано?

Она показала на корзину чайных роз, стоявшую у ее кровати.

– В том-то все и дело, – ответил я. – Подробности великолепны, но целое лишено всякого смысла. Словно оно было создано каким-то существом, которое при виде чудесного многообразия жизни не додумалось ни до чего лучшего, как попросту уничтожать эту жизнь.

– Но и обновлять тоже, – сказала Пат.

– В этом обновлении я тоже не вижу смысла, – возразил я. – От него жизнь лучше не стала. По сей день.

– Нет, дорогой, – сказала Пат. – У нас с тобой все вполне удалось. Лучше и не придумаешь. Жаль только, что длилось это так недолго. Слишком недолго.

Несколько дней спустя я почувствовал колотье в груди и начал кашлять. Как-то, проходя по коридору, главный врач услышал мой кашель и заглянул ко мне.

– Пойдемте-ка со мной в кабинет.

– Да у меня все в порядке, – сказал я.

– Не о вас речь, – ответил он. – С таким кашлем вам нельзя сидеть у фрейлейн Хольман. Немедленно идемте.

Войдя в его кабинет, я с каким-то странным чувством удовлетворения снял с себя рубашку. Здесь, в Альпах, настоящее здоровье казалось мне какой-то почти неправомерной привилегией: я чувствовал себя чем-то вроде афериста или дезертира.