Тадеуш Конвицкий - Современный сонник

— Кто?

Юзеф Царь смотрел мне прямо в лицо.

— Кто? Все. Партизан, Пац, Ромусь, даже Корсак. Разошлись по окрестностям в разные стороны.

— В меня ночью стреляли.

— Стреляли? — удивился он.

— Да, поэтому я убегал. Два раза выстрелили в мою сторону.

Юзеф Царь усмехнулся своими мясистыми губами.

— Вы вчера пили водку.

Я отер свое мокрое лицо. Дождь не прекращался.

— Я нашел блиндаж, землянку, зимнее пристанище Гунядого.

Он перевел взгляд на облака пара, вырывающегося с торфяника.

— Ну и что? — спросил он.

— Ничего. Я знаю, что Гунядый здесь живет.

— Вы больны, — тихо сказал он. — Вы все видите в неестественных масштабах и в странных сочетаниях. Вы находите у людей комплексы, которых у них нет. Взгляните на них, они живут своей жизнью, когда лучше, когда хуже, любят друг друга или не любят, работают или ленятся, грустят или веселятся. Но живут нормально. Они — здоровые, а вы — больной.

Он больше не смотрел мне в глаза, и это означало, что он сердится. Дождь стучал по его непромокаемому плащу.

— Они вас называют Христом.

— Кто — они? — Он поднял глаза.

— Те люди из-за реки.

— Называют меня Христом, — повторил он. — Почему меня? Может, мы все спасители и явились на землю для искупления.

— Кого нам надо спасти?

— Не знаю. Может быть, нечто находящееся вне нас, а может, надо спасти самих себя, искупить свою жизнь, свои поступки.

— Я в этом не разбираюсь.

— Этому не надо учиться, это само приходит.

Ручейки, нетерпеливо сбегавшие вниз по откосу, несли с собою мертвых муравьев.

— Я уже приближаюсь к финишу, — сказал я. — Все концы распутаю и размотаю.

Он посмотрел на меня неживым взглядом и неожиданно сообщил:

— Юстина промокла. Сидит дома, книжку читает. Вам она нравится, правда?

Я обозлился.

— Вы уже много раз спрашивали меня об этом.

— Спрашивал? — удивился он. — Ах да, возможно. Видите ли, это все, что у меня есть. Человек, которого я сам вылепил. Вы помните легенду о Големе?

— Нет.

— Ну неважно. Какой ливень, правда? Что-то происходит, происходит что-то недоброе. Уезжайте отсюда. Так будет лучше всего.

И по сплошным лужам аллейки он направился к дому.

Мне хотелось крикнуть ему вслед заветное слово, которое удержало бы его, толкнуло на откровенность, но я так и не подыскал это нужное, подходящее слово. Я заковылял дальше, в сторону железной дороги, часто останавливаясь, чтобы передохнуть. Была уже настоящая поздняя осень, и от дождя пахло приближавшейся зимой.

Побеждая шум ливня, зазвонил монастырский колокол; я посмотрел на белое здание, тяжело раскинувшееся поперек округлого холма, и увидел, что на каменной стене выстроились все монахи, за исключением того, карлика, который, вероятно, был на колокольне. Они смотрели на городок, на Солу, с каждым часом разбухающую, и на противоположный берег, где поднялась лихорадочная беготня, непонятное и торопливое движение.

Я остановился посреди путей. На телеграфных проводах нависли длинными рядами дождевые капли. Столбы пронзительно гудели. У меня заболела голова. Я тупо смотрел на разбросанные возле железнодорожной насыпи могилы умерших с голоду советских пленных: их трупы немцы сбрасывали с поездов. Богобоязненные люди своими руками насыпали потом могильные холмики, теперь уже едва видные, и отметили их святым знаком — знаком березового креста.

Кто-то быстро шел по полотну железнодорожной ветки. Широкая спецовка развевалась на ветру, как знамя анархистов. Я узнал путевого мастера. Он волочил ногу, оставляя след на мокром гравии.

— Привет, привет, милостивый государь! — кричал он уже издалека. — А выйти на работу вы не соблаговолите?

— Я вывихнул ногу.

— С вами всегда так: то голова, то нога. Разбежались все, как тараканы, а кто достроит ветку? Через две недели придет первый поезд, и что я скажу машинисту? Что нашей интеллигенции неможется?

— Да я ногой ступить не могу.

— Эх, распустила вас наша власть. Каждому бы только на диване валяться да всякие высокие материи обсуждать. А кто вас обязан кормить да потом еще, извините, задницу подтирать? Кабы я знал, за кого придется кровь проливать, так я бы лучше у мужика на печке отлежался да в потолок плевал.

Я молчал, потому что мне было невыносимо холодно и я с трудом сдерживал приступы отчаянной дрожи.

— Пусть бы уж ваш Андерс, дьявол, на белом коне приехал. Вот тогда вы бы налопались своей воровской свободы. Я так и вижу, как вы друг с дружки штаны срываете, как вы друг дружке вцепляетесь в горло, чтобы себе побольше загрести, чтобы набить брюхо и благодарить бога за то, что голодает кто-то другой. Теперь тебе даже должность инженера не по вкусу, раз этого каждый может добиться. А тебе желательно быть единственным изо всех, самым лучшим, тебе уравниловка глаза колет. Смотреть на это не могу, все мне уже обрыдло, соберу манатки, поеду куда глаза глядят, чтобы мне сдохнуть.