Тадеуш Конвицкий - Современный сонник

— Угу.

В сгущавшейся темноте я не видел ее лица. Она опустила голову, и я почему-то решил, что она улыбнулась.

— До свидания, — сказала она.

Она уходила в ту сторону, где их окошко светило, как звезда, в округлой черноте долины.

— Юстина! — крикнул я.

Она остановилась, а потом медленно двинулась мне навстречу. Мы стояли в двух шагах друг от друга. Она откинула голову на бок, как птица, и слушала.

— Я буду ждать тебя около трех. Не забудь, пожалуйста.

Где-то в темноте глухо упала шишка. Отозвалась сова и умолкла, испугавшись собственного голоса. А Юстина шла неторопливым шагом по дорожке к их дому.

— Юстина! — позвал я.

Она снова повернулась в мою сторону, и мы снова робко встретились среди мокрых кустов. Я не нашел нужных слов, чтобы сказать то, что мне было так важно. Я долго стоял молча, а она терпеливо ждала. Сверху нас обдало целым фонтаном холодных капель.

— Ну ничего, — тихо сказал я наконец. — Ты только помни, пожалуйста, что я не могу один отсюда уехать.

Она еще некоторое время стояла не шевелясь, наконец повернулась и вошла в колоннаду темных деревьев. Какое-то мгновение я видел колышущуюся белизну моего платка на сгибе ее руки, а немного позднее ее поглотила эта ужасающая тишина, которой так боятся больные люди.

Я остался один, поднес к губам руку с ее засохшей кровью и кинулся бегом по направлению к городку, как когда-то в мире моего детства.

Перед домом, посредине двора, трещал буйный костер, густо стреляя искрами. Я протянул руку и наткнулся на пустоту — калитки не было. Тогда я осторожно перешагнул через линию уже несуществующего забора и увидел Ильдефонса Корсака, который расшатывал одинокий столбик, наполовину уже выкопанный из земли. Возле сарая лежала гора почерневших от дождя досок.

— Забор исчез, — сказал я с удивлением.

— Нет его, — согласился пан Ильдефонс. — Я разобрал его еще с вечера.

Видя мое удивление, он вытер руки о штаны и подкрутил усы. Он немножко был похож на сома со стебельком укропа в пасти.

— Помаленечку собираемся. Один бог знает, когда прикажут ехать. Может, через месяц, может, через неделю, а может, и завтра. Забор — вещь первейшей важности. Огородится человек — и вот уже он у себя, сам себе хозяин. Возьмем забор с собой.

На вырытых столбиках, которые желтели свежей землей, лежал Ромусь, укрытый глубокой тенью. Он сонно смотрел на красные угли, мерцавшие в сером пепле.

— Выгонят и тебя, Ромусь, в город, — сказал я.

Он неловко пошевелился и закопченной палкой ковырнул обугленное полено. Искры взметнулись кверху и долго гасли в неподвижном тумане.

— Я уже нанялся на работу. Мне там ничего не страшно.

— К кому? — быстро спросил я.

Он молчал, что-то рисуя палочкой в дрожащем воздухе над костром.

— К людям, — ответил он под конец.

— Ты мог бы поехать в город, как все другие.

Он задержал палец на высоте моего лица и поглядел на меня исподлобья.

— Вы очень любопытны.

— Да разве это тайна?

Ромусь с неприязненной усмешкой наблюдал за мной.

— Вы поедете своей дорогой, а мы своей.

— Ты о ком говоришь?

— Вы-то знаете, о ком я говорю.

Он медленно лег на спину и смотрел куда-то в темноту, простершуюся над ним.

— Что с дураком разговаривать, — вмешался Ильдефонс Корсак. — Где вы видели другого такого недотепу? Целый божий день слоняется на берегу реки, таскается по ольшанику, по лесу или сидит перед домом Юзефа Царя и глядит в окно, глядит, как заяц на закат солнца.

Он снова принялся раскачивать упрямый столбик. Работал он солидно, степенно, покрякивая. В темноте послышались осторожные шаги, и в мигающем круге света появились забрызганные грязью сапоги.

— А вы больше не пишете? — спросил я Корсака.

Он прервал работу и внимательно посмотрел, словно стараясь разгадать скрытый смысл моего вопроса.

— Вы прожили столько лет, видели много стран, узнали множество людей. Неужели вас не тянет все это описать?

— А зачем? — строго сказал он. — Я, правда, много видел, но не я один это видел. Я знал людей, но другие тоже их знали. К чему описывать то, что все знают и видят?

— Вы думаете, что не стоит?

— Помню, я еще ребенком был, из Санкт-Петербурга приехал к нам один панич. В доме, знаете, радость, людям сивуху даром дают, съезжается гостей видимо-невидимо, огни, музыка, веселье, а он заперся в темной комнате и не подает никаких признаков жизни. Зовут, просят, а он ни в какую. Ночью кто-то расхрабрился, влез в окно и все увидел. Представляете, какой крик поднялся тогда, четверку коней в экипаж впрягли и галопом повезли его в город. Родители денег не пожалели, они богатые были, ой, какие богатые, ну и доктора откачали его. Месяц спустя он приехал бледный, тощий и не такой красивый, как раньше. Одни говорили, что он важного экзамена не сдал, другие — что безнадежно влюбился в русскую княжну. Никто до правды не докопался, один только он знал, но ничего не говорил. Ходил, бывало, в одиночестве с охотничьей собакой. Улыбался без толку, иногда задевал кого-нибудь неразумным словом, иногда вдруг ни с того ни с сего детей пугал. И так, знаете, жил он без всякой пользы долгие годы, и встречные при виде его святым крестом себя осеняли. Я вспоминаю его иногда и думаю: что изменилось? Разве сегодня нет таких, как он? Разве они не пугают людей на перепутье?