Тадеуш Конвицкий - Современный сонник

— Трудно себе представить жизнь после войны.

— Мы выйдем отсюда чистыми, как молодые деревья, если только выйдем; ни грязь, ни грубость нашей повседневности не пристанут к нам.

— А если мы здесь останемся? — он боязливо показал на лес и кусты, просыпающиеся к жизни.

— После нас сохранится легенда, память, силу которой используют живые.

— Я убежал из дому.

— Корвин, я тоже убежал. Меня держали за ворот, объясняли, что я должен учиться, что образованные люди тоже когда-нибудь будут нужны. Но разве это правда? Разве можно останавливаться на полпути?

— Я думаю, что после войны все будет по-другому.

Корвин тоже смотрит на небо. По пустому солдатскому котелку торопливо бегают черные муравьи с блестящими брюшками.

— Мы все устроим по-другому, правда?

Я улыбаюсь и смотрю на его оливковое лицо, фоном которому служит красный заброшенный муравейник.

— Я вижу, у тебя есть какая-то программа, Корвин?

— Нет. Нет ее у меня, но я знаю, что люди обязательно станут лучше.

Я кашляю и прикрываю рот рукой. Отнимаю ладонь — на моих обмороженных пальцах сохранились фиолетовые пятна — и смотрю на теплое углубление, заполненное капельками слюны. Они мне кажутся розовыми, зловеще розовыми.

Кто-то бодро щелкает каблуками. Поднимаю глаза. Передо мной стоит Сокол.

— Пан сержант, разрешите доложить. По ту сторону пути идет неизвестный человек.

Мы подползаем к деревьям, которые стоят на самом краю вырубленного участка. Вдоль опушки леса, на противоположной стороне, шагает сгорбленный человек с мешком на спине. Он несет картошку; тащит убогую добычу к станции, четко вырисовывающейся на горизонте.

— Не останавливайте его, пусть идет, — говорю я и осекаюсь.

Облик этого человека кого-то мне напоминает. Я хорошо помню этот тяжелый шаг заезженной лошади, эту спину, согнувшуюся от усталости, и черную непокрытую голову.

— Подправил свои делишки, спекулянт, теперь домой возвращается, — шепчет Корвин.

— Один такой тип живет в нашем поселке. Никто его не знает, и он ни с кем не здоровается. Барахтается, перебивается кое-как. Единственное, на что он способен, — подсобить людям во время полевых работ. Дают ему за это немного картошки, но чаще ему достаются пинки да брань.

Телеграфные провода громко звенят. Высоко над лесной дорогой парит ястреб.

— Ползет, как муравей, как один из многих муравьев. Пусть идет своей дорогой.

И я украдкой вытираю рот.

— Мы так мало видим людей, — говорит Корвин, — что каждый кажется нам знакомым.

Я молчу, у меня нет сил подняться с сырой и холодной земли. Я разгрызаю горький цветок анемона; какой он свежий на вкус!

— Человек этот похож на моего брата, а я его ненавижу больше всех на свете.

— Корвин, знаешь, у меня никогда не было ни братьев, ни сестер. Я даже не понимаю, что такое чувство братской ненависти.

— Очень это обидно, что за общую кровь надо нести ответственность.

Я посмотрел на него и увидел искаженный яростью профиль и полузакрытый, злой глаз.

— Он нас предал. В двадцатом году нашего отца повезла на расстрел чрезвычайка, а брат потом предал нас.

Корвин широко разинул рот.

— Вот посмотрите. Он выбил мне три зуба.

— А за что?

— Не знаю. Бил долго, пока не устал. Бил, быть может, за свою изломанную жизнь, за то, что люди его избегали, за то, что был одинок, но, вернее всего, за то, что я его ненавидел.

— Корвин, у тебя есть родители?

— Нет, — он на мгновение умолкает. — Знаете, я часто думал, не пойти ли к немцам и не сказать ли им, кто он такой?

Он встречает мой взгляд, быстро опускает глаза и дрожащей рукой начинает что-то искать в густом мху, набрякшем водой.

— Я ушел в лес.

— Откуда ты взял свою кличку?

Он выковыривает пальцами зернышко шишки и подносит его к пересохшим губам.

— Наша семья происходит из Венгрии. Мы, кажется, ведем род от короля Мацея Корвина. Это по фамильной традиции.

Я сижу возле клена, еще голого и спящего. В ствол вбит жестяной желобок, из которого капает в бутылку прозрачный сок. Я лениво протягиваю руку и беру ледяное стекло.

— Кто ее подставил, как ты думаешь, Корвин?

— Вероятно, местные жители. Немцы этого не знают.

— Ну, стало быть, выпьем. Твое здоровье, Корвин.

— Почему мое, сержант?

— За твой старт, Корвин. Чтобы все было, как мы задумали.

— Что?

— Так, вообще. Согласно нашему уговору.

Прикладываю горлышко бутылки к губам. Сладковатая жидкость льется прямо в рот, а мне кажется, что я проглотил кусок льда с неровными краями. У меня мучительно колет в груди. Я резко кашляю и снова утираю рот. Потом долго разглядываю на ладони остатки сока, который отливает розовым цветом.