Тадеуш Конвицкий - Современный сонник

— Поди-ка сюда, Корвин, — говорю я.

Корвин подходит надутый: он зол на всех. Я отношусь к нему тепло, как к товарищу, младшему классом. Я все еще не избавился от школьных привычек, хотя очень этого желал бы. Вот и теперь не могу отказать себе в удовольствии порисоваться.

— Видишь? — я показываю ему винтовочный патрон.

Он кивает головой; обида еще не прошла, но он уже одержим жадным, детским любопытством.

— Смотри.

Я всаживаю патрон в дуло и надламываю его, пуля падает куда-то в сорняки, а в руке у меня остается гильза, до края заполненная свинцовыми кубиками пороха, которые могли бы служить табуретками для гномов.

— Посыпь этим растопку.

Он отходит, почтительно неся в обеих руках гильзу с порохом. Быстро вспыхивает большое мохнатое пламя, дрова загораются, весело разбрызгивая искры. Сокол приносит в котелках воду, которую он зачерпнул во рву, и от нее пахнет снегом и крышами домов. Лесную тишину теперь нарушает оживленный разговор. У одного нашлась крупа, у другого — литовское сало толщиной в четыре пальца, а вон у того — хлеб к супу.

— Ну и небо, — радуется Корвин. — Никогда я такой весны не видел.

А меня вдруг берет страх. Корвин садится рядом, опирается локтями на разоренный муравейник и смотрит на облака, которые летят на восток, как стая диких гусей, на кроны деревьев, которые колышутся с тихим радостным шумом, на освобожденную от снега прошлогоднюю зелень, умирающую под напором свежих побегов.

Я украдкой сплевываю на еловую ветку — на ней ярко выделяются новенькие светлые иголки — и в сгустке мокроты ищу нити алого цвета. Не обнаружив их, со вздохом облегчения ложусь на кучу пожухлых листьев. На мгновение удушливый страх отступает.

— Знаешь, Корвин, мой отец умер от чахотки, — тихо говорю я.

Он смотрит на меня широко открытыми, черными глазами.

— Чахотка не наследственная болезнь. Я так слышал.

— Ты думаешь, это правда?

— Конечно. Вы бы совсем по-другому выглядели. Чахоточные редко доживают до двадцати лет. А у вас здоровье — дай бог всякому.

— Знаешь, Корвин, я просыпаюсь в четыре, в пять утра, задыхаюсь, встаю и от дурных предчувствий не нахожу себе места. Ты знаешь, что это значит?

— Живем в таких условиях. Мне тоже часто не спится.

Я закрываю глаза и вижу на своих веках черные тени облаков.

— Корвин, я однажды харкнул кровью. Отвратительной, темной кровью.

Он долго молчит. Деревья сильней зашумели; подул холодный порывистый ветер.

— Вы простудились, так часто бывает. Это ничего не значит.

Я открываю глаза и ловлю его взгляд — внимательный и на этот раз, пожалуй, лживый. Елки упрямо колышутся под пронзительно голубым небом. Мне кажется, что моя прозябшая, орошенная потом голова участвует в кругообразном движении верхушек елей.

— Я долго не протяну, Корвин.

— Все так говорят, а потом живут до самой смерти.

Я улыбаюсь, а он вслед за мной растягивает свои полные губы цвета сливы.

Земля пахнет грибами и плесенью. Я так ослабел, что не могу поднять головы. Слабость эта свинцовой тяжестью наливает мои ноги и руки; я с трудом держу ветку орешника, покрытую маленькими листочками, листочками-младенцами.

— Корвин, я должен торопиться. У меня осталось мало времени.

Он приносит крупяной суп в котелке с присохшей снаружи пеной.

— Ваша порция.

— Мне не хочется есть. Я не голоден.

Он стоит наклонившись, я вижу, что котелок обжигает ему пальцы.

— Ешь, Корвин. Ешь за мое здоровье.

Он все еще ждет, не изменю ли я решение, потом садится и хлебает горячий суп.

— Мы позавчера должны были явиться на нашу базу, — говорит он.

— Я знаю, Корвин. Придем завтра.

— Командир будет в ярости.

— Завернем к вечеру на эту станцию, видишь ее?

Он смотрит на четкую линию горизонта, а потом на меня.

— Наши отряды держатся подальше от железной дороги, — тихо замечает он.

— А я изменю тактику.

— Кажется, существует соглашение, по которому мы не трогаем железную дорогу.

— Корвин, а ты знаешь, что через полгода у меня будет свой отряд?

Он еще с минутку смотрит на меня, потом снова принимается за еду. Я слышу только, как стучат ложки по опустевшим котелкам, взвод кончает свой жалкий завтрак, постепенно возобновляются прерванные едой разговоры, кто-то запевает деревенскую песню, печальную и безнадежную.

— Мы слишком мягкотелые, Корвин. Ты меня понимаешь? Знаешь, о чем идет речь?

— Знаю, сержант.

— Это надо преодолеть. Когда-нибудь будут браться в расчет только наши боевые дела.