Юрий Антропов - Ивановский кряж

Дама-то, как показалось удивленному Борьке, в общем-то, нисколько не испугала мать, а легла ей на сердце самым благоприятным образом — даже поинтересовалась после ворожбы, улучив момент: «Как, сынок, Лена-то Елизарова — учится, работает?» — будто не знает сама про Ленку, будто не встречает ее почти что каждый день.

Он тогда буркнул в ответ что-то невразумительное — ну, был у Елизаровых, так его же пригласили первым делом как гитариста, и он весь вечер играл и был трезвым по этой причине как стеклышко, а когда Ленка, поставив на радиолу пластинку, позвала его танцевать шейк, отказался, смутившись, не потому вовсе, что застеснялся самой Ленки, а потому, дорогая мамулечка, что брюк да ботинок путных у него в тот раз не было. Конечно, он не в претензии — сам виноват: не заработал! Но и намеки разные насчет бубновой дамы пока что явно преждевременны и без адреса, хотя Ленка, может, сама по себе ему и нравится.

А насчет казенного дома не столько с помощью не вязавшей под конец лыка Солдатихи, сколько с добрым участием застолицы было решено, что это имеется в виду скорый призыв Бориски в армию. Мать, все-то помнившая тот случай в слесарном цехе из-за проклятой финки, успокоилась: дай-то бог, чтобы скорее призвали!

И сейчас, когда Солдатиха, перед тем как спросить про дрожжи, с неподдельным сочувствием стала выпытывать у Ани, почему она плачет, та ответила уклончиво:

— Да нет, это я так что-то… А с Бориской пока все в порядке, слава богу. Не ходит никуда, не пропадает до полуночи, как бывало-то. Просто, Зина, слушаю я песню — и плачу. А чего плачу — и сама не знаю.

А Борька все пел у себя в боковушке — про ребят и про горы, которые должны были укрыть их от врага. Солдатиха для приличия прислушивается и, в душе торопясь закончить это затянувшееся вступление перед тем делом, ради которого она и пришла, неожиданно для самой себя говорит еще:

— Сама ты ему повадку дала большую — вот и мучаешься теперь с ним.

Аня знает, о чем говорит соседка, и молчит, чуть кивая головой: верно, верно, да что теперь поделаешь. И Солдатихе бы остановиться и спросить, наконец, про дрожжи, но ее уже привычно понесло:

— Разве я не помню, как он у тебя уросить привыкал? Упадет на пол в общем коридоре и бузует до тех пор, пока мамонька родная не придет и не поднимет, не возьмет на свои рученьки. Ему еще и года не было, а он уже вызнал твой характер, — укоризненно тычет Солдатиха пальцем в Аню. — Я, бывало, слушаю-слушаю, надоест эта музыка, ка-ак выйду в коридор да ка-ак понужну его. Он и замолчит, залупает на меня глазенками своими зелеными, сопли по щеке размажет, поднимется на свои крендели — он же тогда у тебя косолапый был, — припоминает она ненужную, казалось бы, деталь, — и ну давай улепетывать из коридора: боялся меня как огня! Убежит на улку — тихо. Только я дверь за собой закрою — он опять явится в коридор, бухнется на то же самое место и давай выводить по новой!.. Ах ты, думаю!

— Да уж и поругались мы с тобой из-за него, — с поздней виноватостью соглашается Аня. — А он, как бы там ни было, вырос и такой же для меня ребенок, как и для других матерей их дети.

— Его ты любила больше других — больше Маруськи, больше Веньки, даже больше Наташки, — непонятно для чего говорит Солдатиха.

— Так уж и больше… Всех, Зина, жалко.

— А у меня вон Юлька совсем одна, а даю я ей повадку?

Аня улыбается:

— С твоим-то характером…

— А чего мой характер!

Они бы и поругались так-то, да из прихожей, прямо в валенках и тужурке, на ходу протирая запотевшие очки, на всполошный их разговор идет Иван Игнатьевич.

— Здорово, Зина, — говорит он.

— Здорово, здорово, Иван Игнатьевич… Чего же это, интересно, мой характер?

Иван Игнатьевич не спешит раздеваться, переводит взгляд с одной на другую — ситуация в кухне, догадывается он, складывается прямо-таки фронтовая.

— Да то твой характер, — успевает еще вставить Анна, уже заметно выходя из себя, — что все дети как дети, а мой Бориска для тебя прямо уж не знаю кто!

Солдатиха в другой раз с удовольствием бы ответила ей, но при Иване Игнатьевиче сдерживает себя.

— Поет, говорю, ваш-то, — кивает она в сторону Борькиной комнаты, — про войну поет… и ведь как за душу трогает, научился же играть на этой гитаре!

— Это его хлебом не корми, — машет рукой Иван Игнатьевич: нашла, мол, чему удивляться. — Ему только дай с гитарой посидеть. По нему — так весь день бы и трынкал сидел.

— Пусть, пусть играет, — примирительно говорит Солдатиха, искоса наблюдая за надувшейся Аней и силясь вспомнить, за чем это она пришла сюда. — Скоро ведь и его проводите. — Теперь она снова пытается разжалобить соседку.