Алекс Тарн - Шабатон [Журнальный вариант]

Геула попыталась прорваться в ворота силой, но получила удар кулаком в зубы и упала на мостовую. Потом кто-то плюнул ей в лицо, кто-то ударил лежащую ногой. В слезах, с разбитым в кровь ртом, девочка прибежала домой. А вечером в дверь позвонили. Отец Геулы открыл, и квартира сразу наполнилась грубыми молодыми людьми. Их командир выглядел вдвое старше своих бойцов. Он окинул взглядом перепуганную семью и кивнул на Геулу: «Эту тоже». Ее и отца запихнули в автомобиль, завязали глаза и привезли в какое-то каменное строение в глубине апельсиновой рощи. Менахема привязали к железной кровати и стали избивать палками. Потом старший сказал, что будет бить дочь, пока отец не расскажет все, что знает о ячейках ЭЦЕЛа, о конспиративных квартирах, убежищах и тайных складах оружия. Менахем Сегаль рассказал все, что знал, но старший не поверил. Он стал угрожать, что сдаст Геулу в британскую полицию как террористку. Он сказал: «Ты знаешь, что они делают с теми, кто в них стреляет?»

В этот момент Менахем заплакал. Он был сильным человеком, так что Геула впервые увидела отца плачущим. Он плакал и клялся, что ему больше не о чем рассказать. «Что же, пеняй на себя, — сказал старший. — Я привык держать слово». Геулу снова усадили в машину и повезли — она надеялась, что домой, но оказалось — в полицейский участок на улице Дизенгоф, где четверо британских солдат-индусов попеременно насиловали ее ночь напролет. Насиловали и били. Утром случайные прохожие нашли девочку в канаве возле Микве Исраэль — без сознания и с поврежденным позвоночником.

— С тех самых пор я и парализована, — сказала она. — Автокатастрофа тут, увы, ни при чем.

— А что случилось с вашим отцом? — спросила я.

— Его отпустили только через три месяца, когда в нем не осталось ни одной целой кости, — ответила она очень спокойно. — А еще через неделю он повесился. Не мог видеть меня такой.

— И после этого вы можете жить на бульваре Бен-Гуриона?

Этот вопрос задала не я, а мой фотограф. Честно говоря, я совершенно забыла о его присутствии — у операторов вообще есть такая профессиональная манера сливаться с окружающей средой до полной незаметности.

— Как видите, — все так же спокойно сказала женщина. — Я бы убила только того, старшего, который допрашивал. Я бы перегрызла ему горло, если бы только Господь подарил мне такое счастье.

И тут я впервые увидела, как ей изменило спокойствие, как сжались ее кулаки, как сощурились и потемнели глаза.

— Вы знаете, как его зовут? Наверно, можно заявить в полицию…

Ничего глупее я не произносила, наверно, никогда — ни до, ни после. Геула Сегаль только улыбнулась.

— Конечно, знаю, деточка. Но как же на него заявишь, когда он сам и есть полиция. И полиция, и прокуратура, и суд, и служба безопасности. Не знаю, правда, жив он еще или нет. Его имя — Ноам Сэла, и в свое время он был большой шишкой в ШАБАКе.

Хорошо, что я в тот момент сидела, а то ноги бы точно подкосились. Зато фотограф за моей спиной поперхнулся: у нас в редакции все знали обо всех всё — даром что блатные. Потом, когда, попрощавшись, мы вышли на бульвар Бен-Гуриона, он стал меня утешать — не Бен-Гурион, а фотограф. Мол, это вовсе необязательно твой отец, ведь Ноам Сэла очень распространенное имя. Мол, женщина могла перепутать или просто получить неверную информацию. Мол, прежде чем принять такую жуткую историю, надо все тысячу раз проверить и перепроверить. И я стала проверять и перепроверять…

Нина Брандт замолчала. Ветер, врываясь в приоткрытое окно, нахально трепал ее пушистые волосы, шумел, требовал внимания. Справа по-прежнему сплошной колонной наступала на Милан упрямая армия грузовых фургонов.

— Прости… — только и смог вымолвить доктор Островски.

Она пожала плечами:

— За что прощать? Откуда ты мог знать? Теперь тебе понятно, почему я нисколько не удивилась? Он был чудовищем, мой папаша, твой дедуля. Настоящим чудовищем. Когда я еще немного копнула… охо-хо…

— Не надо, — попросил Игаль.

— Не буду. Сверни куда-нибудь к скамейкам. Отдохнем, подышим.

Потом они долго сидели на скамейке, тесно прижавшись друг к другу плечами.

— Знаешь, о чем я думаю? — сказал Игаль. — У меня не укладывается в голове, как бабушка не смогла опознать чужого человека в вернувшемся из лагерей Андрее Калищеве. Почему она признала в нем своего мужа?

— Может, просто прошло слишком много времени? — предположила Нина. — Почти двадцать лет, так?

— Так.

— Ну вот. Прибавь к этому тяжелое ранение… — если, конечно, под Альмерией ранили его, а не кого-то третьего. Потом лагерь… она вполне могла решить, что произошедшие с мужем перемены объяснимы.