Иеремия Готтхельф - Всяческие истории, или черт знает что

Великолепна и повесть «Курт фон Коппиген», причем именно в приведенном нами и практически неизвестном варианте. Он куда прямолинейнее, украшен куда скромнее поздней переработки, да и с намеками и перекличками с современностью в этом варианте автор был значительно осторожнее. Разумеется, более изысканная и длинная версия обладает определенным очарованием, но усиленная динамика и сжатые ритмы придают первоначальному варианту ту подлинную компактность, что свойственна балладам. Кроме того, Готхельф удивительным образом описывает здесь собственный внутренний мир и позволяет заглянуть в глубины своей души. Действие происходит, по большей части, в местах его детства близ Утценсдорфа, где по широким наносам течет в направлении Золотурна Эмме, впадая в Ааре. В эти места родившийся в Берне Готхельф приехал около восьми лет от роду, здесь он, сын священника, провел свои молодые годы, пока в пятнадцать лет не поступил в гимназию и не вернулся в Берн. Это была сельская местность, по которой были разбросаны те обширные хутора и бедняцкие поселения, которые мы столь хорошо знаем, опять же — по романам Готхельфа. Это место его становления превращается в повествовании в практически лишенный примет цивилизации первозданный мир, обширную чащу, из которой тут и там вдруг просматриваются крепости или же стены монастыря, а кое-где и городские укрепления; между ними, однако, простираются леса и речные заросли, в которых правит сила. Политическое устройство еще очень неразвито. Да, есть рыцари, которые живут по собственному кодексу чести, но рядом с ними существуют всякого рода грабители, проходимцы и попросту разбойники с большой дороги. Герой этой истории, Курт, олицетворяет собой это лишенное законов и порядка пространство, где каждый питается тем, что встречает на пути, будь то кабаны или олени, торговцы или паломники.

Возможно, бегавший в этих местах маленький Иеремия в фантазиях именно так и представлял себе этот мир. Однако, когда такое преображение действительности совершает взрослый, делается это с совершенно иным смыслом. Тем самым, он выпускает на свободу запретное и наслаждается этим, высказывая положенное в таких случаях неодобрение. То обстоятельство, что христианство для местных — всего лишь легкий налет на цветущем пышным цветом суеверии, только добавляет восторга от мира, в котором будто бы не существует нечистой совести, от того беззаботного, свободного от какой-либо морали существования, образчиком которого выступает Курт. В XIX столетии нет, пожалуй, более непохожих мировоззрений, чем у Иеремии Готхельфа и Фридриха Ницше; повесть о Коппигене, однако, демонстрирует, что и у подобных крайностей есть точка примирения.

О том, с каким удовольствием погружается Готхельф в этом рассказе в глубины истории, свидетельствует географическая точность, с которой он описывает место действия и отдельные его мизансцены. Маршруты рыцарских походов и разбойничьих вылазок Курта можно буквально проследить по карте. И снова известные места представлены в их доисторическом облике, а в изображении стародавних времен снова заметны проблески современности. Это доказывает игровой характер повествования. «Дикая жизнь», которая, по словам Готхельфа, в нем бушевала и о которой «никто и не догадывался», бурлит здесь в полной мере, а автор может себе это позволить, находясь под защитой истории из прежних времен. Отсюда и та легкость, с какой он отказывается от привычных повествовательных приемов. Когда Курт приводит в дом молодую жену, мы тут же предполагаем, что теперь-то он возьмет себя в руки и станет ответственным человеком. Ничего подобного. Этот парень остается тем, кто он есть, и продолжает заниматься тем же, чем и прежде. В двойной повести «Бенц» нас смущает именно то, что пугает в «Вороновых родителях», доводит до крайней степени отвращения в «Скряге Хансе», а именно, что злодей совершает свои злодеяния равнодушно, его не мучают сомнения, он уверен в себе и не испытывает страхов — все это от природы присуще и Курту. И как бы Готхельф ни старался преодолеть эту установку, как бы он ни грозил таким персонажам адскими муками, любование подобным упрямством скрыть невозможно. В этом кроется наполеоновская модель радикально-автономного субъекта, который не знает иного закона, кроме собственной воли. Это мифический образец европейской современности. Именно в этом Готхельф видел катастрофу своего времени и не мог поступить иначе, кроме как снова и снова изображать подобных героев, с ужасом и восхищением.