Иеремия Готтхельф - Всяческие истории, или черт знает что

Все же неожиданно, что Готхельф в процитированном описании вулканического внутреннего мира, подталкивающего его к писательству, ни слова не говорит о социальных задачах своего труда. Ничего не сказано ни о заботах о положении дел в обществе, ни о горестях и заблуждениях людей, ни о писательстве как форме проповеди. И только когда появляется неприступный рубеж, ему приходит смутная мысль о том, что именно здесь не хватает того, что вообще-то следовало упомянуть в первую очередь. И тогда он добавляет: «Словно бы, когда я пришел к писательству, на одной чаше весов была природная необходимость, на другой же — потребность писать именно так, как если бы я хотел достучаться до людей». Это могло бы навести на мысль, будто Готхельф, говоря о воспитательном характере своих произведений, нащупал еще одно обоснование тому, что извергалось из-под его пера.

Однако это изображение нельзя считать черно-белым. Всплески дикой внутренней жизни и воля к общественному воздействию с этого времени сливаются воедино и стимулируют друг друга. Все же, во время чтения Иеремии Готхельфа не следует упускать из виду существование хаотической и насильственной, вне-моральной и до-цивилизационной действительности. Именно она определяет образы зла, которые несут в себе самую рискованную провокацию в его произведениях, скандальную для современности, которая столь далеко зашла в психиатрическом восприятии зла, что откровенная жестокость, подлость, обман, коварство и постыдные деяния воспринимаются теперь исключительно в качестве историй болезни с соответствующим планом лечения.

Что касается Готхельфа, следует предупредить: образы затора и прорыва, обрушивающихся водных масс, несущих «ил и камни», могут породить предположение, будто его повествовательная манера сродни порывам стихии, далекой от любого эстетического расчета и формы. Он писал, думается, словно только что изобрел письмо, без образцов для подражания и идеалов. Это совершенно не так. Готхельф с юности был страстным читателем, его литературное образование завершилось задолго до того, как он сам стал писать. Его первая заметная работа — 40-страничный трактат о различиях между античной и современной литературами, написанный в возрасте восемнадцати лет. Впрочем, о своих образцах и кумирах он говорит крайне редко. Зачастую лишь проговаривается, позволяет догадаться. Так он однажды резко критикует журналиста Альбрехта Бондели, выставившего Жан Поля безыскусным графоманом. Труды Жан Поля, пишет Готхельф в Berner Volksfreund 13 августа 1840 года, «сохранятся куда дольше, чем даже самые крепкие кости Бондели, буде он даже забальзамирован настоями и солями, ртутью или другими снадобьями». При этом следует помнить, что ртуть во времена Готхельфа была самым распространенным средством лечения сифилиса. Можно предположить, что Готхельф был близко знаком с произведениями Жан Поля, одного из самых искусных и сложных романистов своего времени, и что диапазон этого автора, от грубого гротеска до гимнического ликования, служил ему примером в собственном творчестве.

Готхельф писал быстро и мало правил, он действительно писал словно галопом, не теряя, однако, контроля над композицией, развертыванием сюжета и повествовательной структурой. Хорошим примером тому служит повесть «Обращенный возница». Простая повествовательная схема о перевоспитании гробиана после встречи с предполагаемым дьяволом переворачивается с ног на голову и предстает обескураживающе многослойной, да еще и удивительно переплетенной со счастливой любовной историей. Сначала возница Дани думает, что его наказал сам дьявол. А потом некий миловидный парень рассказывает в трактире историю о сыне мельника, который из-за несчастной любви дурно обращался с лошадьми и за это был унесен дьяволом, но все-таки сохранил надежду на прощение, если ему удастся наставить на путь истинный какого-нибудь другого возницу. Дани убежден, что повстречал именно этого духа. Однако читатель вскоре замечает, что за всем стоит тот самый молодой человек. Он сыграл роль злого духа и тем самым обеспечил вознице далеко не самую приятную ночку. Когда он выдумывает эту поучительную историю, он намекает на собственную страсть к дерзкой горничной, так что его рассказ, помимо воспитательной функции, становится еще и своего рода сватовством к девушке. Примечательно и появление уже в первом предложении, сразу после вступительного абзаца, кукловода всего повествования. Пока что он лишь подает голос, но каково эхо: «Случилась эта история в самый сочельник. У одного из трактиров на одной из дорог раздался громкий, удивительный голос…». Этот голос и соответствующая фигура — словно бы материализация Готхельфа-рассказчика, который переодетым пробрался в собственную повесть и принялся за такие проделки, какие мог позволить себе лишь за письменным столом. То, что молодой человек и оказывается рассказчиком, лишь подтверждает такой вариант прочтения. Юный Готхельф мог подсмотреть все это у Жан Поля, у которого таких проказ множество.