Олег Суворов - Любовь Сутенера

Единственным пострадавшим во всей этой вакханалии оказался бедняга водитель — именно в тот момент, когда он уже собирался перебраться в салон, загорелся зеленый свет светофора, и движение тронулось.

Когда она мне рассказывала всю эту историю, я бесновался до умопомрачения, в то время как ей было хоть бы что. По-моему, в глубине души она даже жалела, что мужиков не оказалось вдвое больше, — заработала бы целую тысячу!

— Но самое смешное, — вдруг что-то вспомнив из предыдущей истории, засмеялась Катюха, — что, когда эти друзья пошли за водкой и мы остались с Андрюхой наедине, он попросил меня трахнуть его в зад морковкой.

— Как это?

— Нашли у него в холодильнике самую толстую морковку, отмыли ее, надели на нее презерватив, и я трахала его до тех пор, пока наши друзья не вернулись.

— Черт, черт, черт! Проклятый извращенец! Лучше бы ты трахнула его репкой! Но они тебе хоть что-то заплатили за все это удовольствие?

— Конечно, целых двести баксов.

— Ну и где эти деньги?

— Так потом, когда у них у всех бабки кончились, пришлось пить на мои.

— Значит, ты пустая?

— Так получилось, я же не виновата…

— Ну конечно, если не знаешь, в чем каяться, то валяй, продолжай грешить дальше!.. О боже, какая же ты фантастическая тварь и блядь! Свет еще таких не видывал! [4] Здесь автор допустил чисто литературное преувеличение, поскольку в истории были развратницы и похлеще — например, вышеупомянутая им самим императрица Феодора, — однако решил оставить этот пассаж без изменений. Хочу только добавить, что отношение к женской порочности зависит от отношения к ее обладательнице: если мы соблазняем даму, не испытывая к ней никаких чувств, то ее порочность нас радует, поскольку заметно облегчает задачу. Однако стоит возникнуть самой легкой тени чувств, как на смену радости приходит ревность, что и произошло в данном случае.

И тут Катюха соизволила обидеться. Она встала и, глядя на меня сверху вниз, спросила:

— Так что — мне можно остаться или ты меня опять выгоняешь?

— А куда ты, интересно, денешься?

— Ну, мало ли у меня мест. Тот же Феня много раз предлагал жить у него.

— О нет, только не это! — вслух простонал я, представив эту совершенно гнусную рожу подхалима, украшенную козлиной седой бородкой. — Оставайся, гадюка, черт с тобой! Только не убегай больше!

— Что ты! Куда же я от тебя денусь!

После этого примирения Катюха стала вести себя со мной столь нежно, что я не пожалел о своем решении. Она ухаживала за мной так преданно и заботливо, что на какое-то время даже бросила пить — ну, если не считать пары бутылки пива или бутылки сухого в день. Однажды она даже отвадила Елену, заявив ей в телефонную трубку, что «он очень устал, спит и подойти никак не может». Пришлось мне развлекаться обществом Серафима и Любаши да втайне радоваться столь чудесным изменениям в характере своей неугомонной подруги.

Помню, как однажды она так устала, что заснула, трогательно прижавшись щекой к моей груди. В этот момент я вдруг испытал какое-то странное чувство, от которого перехватывало дыхание, слезились глаза и чересчур отчетливо билось сердце. Я долго не мог найти для него подходящего названия, а когда все-таки нашел, то даже удивился от неожиданности. Это было чувство окончания молодости! Когда-то раньше, когда обуревали желания и главной загадкой жизни казалась тайна того, что находится меж «пары стройных женских ног», смысл жизни был легок и понятен — и состоял он в женской любви. Обрести бессмертие или, во всяком случае, забвение о будущем и неизбежном конце можно было только в упоительных объятиях. И любые сомнения смывались потоком распаленной крови, бурлившей в венах от легких и нежных прикосновений.

Но теперь, когда страсти поутихли, уступив место привычно небрежным ласкам; когда «безумие любви» как-то постепенно превратилось во всего лишь приятные ощущения внизу живота, смысл жизни вновь оказался утрачен. С ослаблением потенции словно бы ослаб и некий духовный стержень — и вот это было самым удивительным и неприятным изо всех моих нынешних ощущений.

Неужели я такое ничтожество, что живу лишь ради череды приятных мгновений, неужели в моей жизни нет ничего более устойчивого и возвышенного? Несколько лет назад, когда я еще был влюблен в Мари ну, меня уже охватывали подобные сомнения. Как я бесился от ревности, как сумасшествовал, притягиваемый к ней ее пикантными ножками и невероятным бюстом! Именно тогда меня впервые посетила вполне очевидная мысль — если наше счастье вдруг начинает зависеть от существ вздорных и недалеких, а не от собственного разума, то в этом виноват только разум.