Виктор Пронин - Как много в этом звуке…

Взяв из ящика крайнюю бутылку, я одним движением сорвал алюминиевую нашлепку, открыл еще одну бутылку и перевернул их горлышками в дыру. Послышалось волнующее бульканье внутри чемодана.

— Хитро, — одобрительно сказал директор.

— Ребята в мастерской сварили. Они и черта сделают. По пятому разряду работа. А что, нет? Рассчитали канистру с точностью до десяти граммов. А чемодан — местного, сахалинского производства.

— Не отказался бы и я от такого чемоданчика… Поменьше бы вот только. Литров этак, — директор задумался, будто уже выбирал чемодан с канистрой, — литров этак на десять. Да, около того. В самый раз.

Я опустил в железные гнезда ящика пустые бутылки, открыл еще две, потом, подумав, принялся открывать все подряд.

— Ладно уж, — сказал директор. — Помогу. — Он приставил поближе ящик из-под крабов, тяжело сел и, не торопясь, начал открывать одну бутылку за другой. Минут через пятнадцать все было закончено. Последние две поллитровки с пустым, обесчещенным звоном опустились в проволочные гнезда. На полу тихо светилась белая горка алюминиевых пробок.

Директор не выдержал и заглянул в дырку чемодана. Водка плескалась у самого среза.

— Точный расчет, — похвалил он неизвестных мастеров.

— Если до капли выливать, то вообще с верхом было бы… Но и так булькать не будет. — Я сдул с резиновой прокладки невидимые пылинки, накрыл ею дыру и намертво завинтил крышку.

— Век живи, век учись, — задумчиво протянул директор. — Ну ладно, пошли рассчитываться.

Я уезжал последним поездом на Оху. Следующий отходил через неделю — как только закончился тайфун, нашли под снегом занесенные поезда и расчистили дорогу. Рельсы лежали на дне снежной траншеи глубиной не менее трех метров.

Но все равно я опоздал — к моему приезду в Погиби свадьба расстроилась. Но когда жених и невеста увидели мой чемоданчик, любовь в их сердцах вспыхнула с новой силой. И все получилось просто замечательно. Мы пили за нефтепровод, который проложили под Татарским проливом, за мыс Лазарева, до которого все-таки добрались, за камешки, которые потехи ради бросали в пролив Лаперуза, и даже за далекий теплый Карадаг выпили, за Чертов палец, будь он неладен! Со стороны моря он смотрится указующим перстом, торчащим из земли, будто какие-то неведомые силы пытаются остановить, предупредить, предостеречь глупых, влюбленных людей от поступков отчаянных и безрассудных.

Он неожиданно возник рядом со мной и некоторое время шел молча, удостоверившись лишь в том, что я заметил его. Потом коснулся рукой моего локтя, еще помолчал и наконец заговорил.

— Ты это… Не имей на меня зуб, ладно? — Он улыбнулся почти как прежде, почти по-приятельски, грустно и заговорщицки, виновато и слегка шаловливо. — Так уж вышло… Куда деваться…

— Да ладно, чего уж там… — Я пожал плечами и шел дальше с таким расчетом, чтобы встречные попадали на него, чтобы они отсекали его от меня. Он произнес некие слова, которые показались ему необходимыми, я ответил то, что мне показалось уместным. Казалось бы, все. Но ему захотелось еще что-то произнести или, говоря точнее, — еще что-то от меня услышать.

И он снова заговорил.

— Понимаешь, не часто приходится в таком вот положении, а если откровенно, то вообще первый раз… Но, как говорится… Ладно, прости, старик. Считай, что я прошу прощения.

— Считать? А на самом деле? — Я кажется, улыбнулся. Хотя мое положение было далеко не радостным, и виною тому этот вот человек — в возрасте, подтянутый, деловитый, лысоватый, напористый. Он даже извинялся напористо, решив, видимо, все-таки добиться от меня слов, которые бы освободили его и позволили жить дальше. Легко и беззаботно.

— Слушай, я поступил паршиво, я это знаю, и ты знаешь… Скажем, недостойно. Виноват. Прошу прощения.

— Пожалуйста! — сказал я легко и даже с некоторым великодушием. Дескать, о чем речь, подумаешь, какой пустяк — прощение! Нет проблем! Тебе нужно мое прощение? Да хоть тысяча! Вот так примерно я ответил. Но он почувствовал пренебрежение, в моем ответе все-таки что-то такое было. Но если уж он поступил со мной вот так, то почему бы мне и не проявить к нему хотя бы такой вот легкости. Не желаю я озадачиваться его душевными терзаниями, не желаю!

— Значит, ты меня прощаешь? — настаивал он.

— Конечно! — ответил я, не замедляя хода и лишь искоса взглянув на него вполне доброжелательно. Примерно так смотрит папа римский на многомиллионную паству у его ног.