Виктор Пронин - Как много в этом звуке…

— Всегда к вашим услугам. Договорились? — Балмасов протянул руку. И тому ничего не оставалось, как эту руку пожать. — Вот видите, как славно. — Балмасов явно испытывал облегчение, и в его улыбке, кроме усталости и бесконечной маеты, появилось удовлетворение. — Я знал, что мы найдем общий язык. Понадобится помощь — звоните. Авось поможем. Мало ли… У нас есть кое-какие возможности… И морального и материального плана… А?

— Да, конечно, я понимаю. — Аюшин опять почувствовал зыбкость. — Если мне станет известно о чем-либо действительно важном, представляющем реальную опасность…

— Не надо! — махнул рукой Балмасов, пресекая его попытки выбраться на твердую почву ясности. — Зачем вам брать на себя труд и решать — серьезная у вас информация или не очень… Да вы и не сможете ее оценить. Самая незначительная зацепочка, брошенное слово, какой-нибудь двусмысленный жест вдруг выводят на такое, на такое… Все проще, Юрий Николаевич! Позвоните, посоветуйтесь. Может быть, сами заглянете как-нибудь — всегда вам рад. Или пришлите письмецо, а то ведь звонить не всегда удобно… Ладушки?

— Ну что ж. — Аюшин почувствовал, что его ладонь опять погрузилась в теплые объятия балмасовских пальцев.

— До скорой встречи! — Улыбку Балмасова иначе как отеческой назвать было просто невозможно. — Капитан, доставьте Юрия Николаевича к редакции. Как говорится, где взял, туда и положи. А в его папке отметьте нашу договоренность. И пусть Юрий Николаевич распишется.

— Все будет сделано.

Весь день Аюшин не находил себе места, ходил по редакции из кабинета в кабинет, ушел с работы раньше времени. Его раздражала все та же неопределенность. Нельзя сказать, что он был до смерти перепуган, нет, он вполне владел собой, помнил все, что сказал, что услышал от этих людей. И, только проснувшись где-то перед рассветом, он негромко и внятно, как нечто давно для себя установленное, произнес слова, которые все поставили на место:

— Господи, да ведь меня завербовали…

И окончательно проснулся. Его обдало холодом. Сбросив ноги на пол, он сел, уставившись в сероватое окно. Припоминая снова весь разговор, Аюшин находил все больше оттенков, намеков, слов, которые подтверждали одно — он согласился доносить обо всем, что может заинтересовать Плаксина и Балмасова. Даже расплатиться пообещали, награду посулили…

— Да я же стукач! — простонал Аюшин и схватился руками за голову. — Ни фига себе, облапошили охламона, — добавил он на непонятном языке. Но легче не стало. Он теперь попросту стукач, причем самого низкого пошиба, стукач-общественник, который слушает, запоминает и доносит, доносит, доносит. Кто анекдот какой принес, кто про колбасу что-то сказал, про начальство, кто засмеялся некстати, а кто загрустил, кто с кем переспал, а кому не удалось… Причем как легко и бездумно он согласился со всем, что ему предложили! Балмасов и не надеялся на столь успешный торг, даже не предполагал, что он, Аюшин, окажется таким слабаком. Ловко они все разыграли. Только теперь Аюшин понял выражение лица Плаксина, которое так озадачило его в кабинете, — тот исполнял свою роль не в первый раз, она всегда ему удавалась, и он позволял себе даже халтурить, как актер, почесывающийся в глубине сцены, уверенный, что взгляды зрителей устремлены на главного героя.

Дальнейшая жизнь Аюшина потеряла для него всякую привлекательность. Он опасался телефонных звонков, боялся поднять трубку, чтобы не услышать Балмасова или Плаксина, охотно ездил в самые никудышные командировки, старался задержаться подольше, в то же время прекрасно понимая, что при желании с ним свяжутся за одну минуту. Бумажку с телефонами он спустил в унитаз, но, как выяснилось, мог этого и не делать — цифры, написанные фиолетовыми чернилами, навсегда, как татуировка, втравились в его память. Аюшин стал плохо писать, исчезла легкость — его очерки приобрели назидательность. Аюшин покидал самые соблазнительные компании, едва начинался интересный разговор, выходил из кабинета, стоило кому-нибудь начать рассказывать анекдот.

Но проходил день за днем, его никто не тревожил, и Аюшин постепенно забывал о своем посещении лилового дома. Его отпустило ощущение зависимости, и он написал несколько фельетонов, где его язвительность достигла почти прежнего уровня. Однако он понимал, что все так просто кончиться не может, и готовился к будущему разговору. И вот однажды, когда, потеряв всякую бдительность, он сидел откинувшись в кресле и сочинял название к совершенно безответственному фельетону, перед его глазами возникла покачивающаяся телефонная трубка.