Вацлав Михальский - Мир тесен

Вот за ворота выбежала Катенька, младшая сестра Дарочки. Увидев Гришу, она, прыгая через скакалку, подбежала к нему.

— Гриша, — зашептала она, хитро оглядываясь по сторонам, — у нас Дарочкина учительница музыки, тоже мне, нашла время, когда визиты делать… Дарочка никак не может отлучиться… Она просила вас, Гриша, никуда не уходить. Дарочка говорит, что ей нужно передать вам книгу… — опустив скакалку, выпалила Катенька одним духом и запрыгала. — Смотрите, Гриша, я до ста на одной ножке могу, смотрите! Ах, вам не до меня. Уезжаете, Гриша, да? Не хочется? А я так люблю уезжать… Только вот некуда… Тоже мне… Ну, Гриша, я побежала, меня Дарочка ждет, что ей сказать?

— Передайте, что я никуда не уйду, что буду ждать у себя в комнате…

Вот темно-вишневое форменное платье и белый передник мелькнули на улице, стукнула калитка и Дарочка переступила порог — она забежала к ним занести какую-то книжку, прежде чем идти в гимназию. Отчаявшись, Гриша поспешил к ней навстречу:

— Дарочка!

— Да!

— Нам нужно проститься…

— Да!

— Я уезжаю на вечность, бог весть, смогу ли я приехать на зимние каникулы… Ведь все-таки война.

— Да, война, — как эхо отозвалась Дарочка. Они вышли за калитку и пошли не в сторону гимназии, а на окраину города, которая звалась Собачеевкой. Пошли плутать по кривым улочкам и переулкам… Город остался позади, они вышли в степь. Выжженная августовским солнцем, она дохнула на них полынью. Белая степь, придавленная низким туманным небом. Над степью висело дождевое марево, мелкая-мелкая дождевая пыль оседала на землю.

— Мигичка!

— Ага!

Эту дождевую пыль у них в городе называли «мигичкой». Он снял свой форменный френч и укутал её плечи, так легко, радостно и просто он мог бы отдать ей сейчас свою жизнь. Они тут же забыли о дожде и не повернули в город, а пошли дальше, в степь.

— Гриша!

— А?

— Нет, ничего. Дождь.

— Да!

— Вы как водяной!

— А у вас, Дарочка, совсем мокрое лицо, волосы!

— Ерунда!

— Побежали к стогу, дождь все сильнее, переждём, — потянул он за пустой рукав френча.

Стог был щетинистый и мокрый. Пахло прелью, прибитой дождём, хлебной пылью. Гриша, принимая на себя тысячи брызг, сделал в нём удобную пещеру. Устроившись в её теплом логове, они почувствовали вдруг, как промокли и озябли. Они были безмерно счастливы и несчастливы. И каждое мгновение помнили о купленном билете и о том, что поезд уходит в четверть седьмого. И не могли понять, почему даже сегодня потеряли так много времени на разные глупые мелочи и не были вместе. Но продолжали молчать. И молчание их было древним и красноречивым, как сама земля, как небо и солнце, воздух и дождь.

Они думали, что не нуждаются в словах. Ошиблись — им всё-таки пришлось сказать пять слов:

— Вы будете меня ждать?

— Да!

По дороге домой Гриша всё время думал о том, почему у него не хватило решимости поцеловать Дарочку?

«Она доверилась мне, и, пока она не будет моей официальной невестой перед богом и перед людьми, я не прикоснусь к ней пальцем, — с благоговением думал он, — придём домой, попросим у родных благословения…»

Но дома… Ещё издали они увидели, что возле Гришиного дома стоит извозчик. Оказывается, до отхода поезда оставалось двадцать минут! Гришин отец метался между домами и пролёткой и кричал:

— Этого сукиного сына, Гришку, выпороть при всём народе! Спущу штаны и высеку, как щенка!

А вокруг стояли соседи и высказывали предположение, где Гриша запропал. Дарочка всё слышала. От захлестнувшей его обиды и ненависти Грише казалось, что он сейчас убьёт отца. Мать помешала их ссоре. Откуда у неё, маленькой и худенькой, взялась такая сила? Она втолкнула сына в пролётку, попросила извозчика гнать. Пролётка застучала и запрыгала по каменной мостовой. Гриша не махнул на прощанье рукой, не обернулся: всё равно погиб!

— Эх, штаны бы ему спустить, да по голой, по голой розгами, знал бы, как с барышней разгуливать! — кричал вслед удаляющейся пролётке старый мирошник на потеху соседям.

Дарочка в измятом платье, с поблескивающими соломинками в растрёпанных косах, стояла посреди любопытной толпы.

— Пусть только деньги на билет пропадут — как щенка запорю! — не унимался старик.

Ни на кого не глядя, Дарочка подошла к старику вплотную:

— Да постесняйтесь вы меня, слышите, меня, невесту вашего сына, Гришину невесту!

Старик поперхнулся, закашлял, закрестился…

— Если так, прости меня, крестница, во имя Николая Угодника, тезки моёго, прости! Мать мне давно говорила, да я не верил, что ты, красавица, умница, Гришу нашего приветишь. А вы чего рты пораззявили! — гаркнул он на толпу. Почтительно взял Дарочку под руку и повёл в родной дом, к отцу и матери, чтобы просить её руки для своего, как он выразился, «горячо любимого сына».