Джон Голсуорси - САГА О ФОРСАЙТАХ

Но ей всё ещё хотелось никого не видеть и ничего не делать. Эта странная апатия побудила её принять приглашение Эдриена поехать с ним за границу на время его короткого отпуска.

Из Аржелеса в Пиренеях, где они прожили две недели, Динни увезла воспоминание о совместных прогулках, о цветах, которые они собирали, о пиренейских овчарках, о цветущем миндале и долгих беседах с дядей.

Захватив с собой завтрак, они уходили на целый день, а поводы поговорить представлялись на каждом шагу. В горах Эдриен становился разговорчивым. Он и сейчас оставался тем же страстным альпинистом, каким был в молодости, но Динни догадывалась, что дело не только в этом: он пытался вывести её из летаргии, в которую она погрузилась.

— Когда перед войной мы с Хилери поднимались на Малого грешника в Доломитах, — сказал он однажды, — я впервые почувствовал близость бога. Это было давным-давно — девятнадцать лет назад. А когда ты чувствовала себя ближе всего к богу?

Динни промолчала.

— Сколько тебе сейчас лет, дорогая? Двадцать семь?

— Скоро двадцать восемь.

— Ты всё ещё на пороге. Разговор по душам, кажется, не приносит тебе облегчения?

— Вам пора знать, дядя, что разговоры по душам — не в обычаях нашей семьи.

— Верно, Динни! Чем нам тяжелей, тем мы молчаливей. Но не нужно слишком замыкаться в своём горе.

— Теперь я понимаю женщин, которые уходят в монастырь или отдаются благотворительности, — неожиданно призналась Динни. — Раньше я объясняла это отсутствием чувства юмора.

— Это может также объясняться отсутствием мужества или его избытком и фанатическим характером.

— Или погубленной молодостью.

Эдриен взглянул на племянницу:

— Твоя ещё не погублена, Динни, — надломлена, но не погублена.

— Будем надеяться, дядя. Но ей пора бы уже оправиться.

— Ты стала лучше выглядеть.

— Да, теперь даже тётя Эмили сказала бы, что я достаточно ем. Но заниматься своей персоной ужасно скучно.

— Согласен. Однако…

— Не зашивайте рану иглой, милый дядя, — она со временем затянется изнутри.

Эдриен улыбнулся:

— Я как раз подумал о детях.

— Мы пока ещё не умеем делать их синтетическим путём. Я чувствую себя прекрасно и счастлива, что всё сложилось именно так, как сейчас. Я рассказывала вам, что старая Бетти умерла?

— Добрая душа! Когда я был маленьким, она частенько совала мне карамельку.

— Она была настоящий человек, неровня нам. Мы слишком много читаем, дядя.

— Безусловно. Нужно больше ходить, а читать меньше. Давай позавтракаем.

Возвращаясь в Англию, они на трое суток задержались в Париже, где остановились в маленьком отеле над рестораном, недалеко от вокзала СенЛазар. Камины там топили дровами, постели были удобные.

— Только французы понимают толк в настоящей постели, — заметил

Эдриен.

Кухня в ресторане была рассчитана на завсегдатаев скачек и вообще любителей хорошо поесть. Официанты в передниках выглядели, по выражению Эдриена, как монахи, которых заставили трудиться: они разливали вино и заправляли салаты так, словно совершали обряд. Динни и её дядя были единственными иностранцами в отеле и почти единственными в Париже.

— Замечательный город, Динни! Если не считать Эйфелевой башни и такси, сменивших фиакры, я не замечаю здесь при дневном свете никаких существенных перемен по сравнению с восемьдесят восьмым годом, когда твой дед был послом в Копенгагене "и я впервые приехал сюда. В воздухе тот же запах кофе и дров; у людей те же широкие спины и красные пуговицы; на улицах те же столики перед теми же кафе, те же афиши, те же смешные лотки букинистов, то же бешеное движение; повсюду тот же французский серый цвет, — даже небо серое, — и та же несокрушимая уверенность в том, что жить можно только в Париже. Париж — законодатель мод и в то же время самый консервативный город в мире. Известно, что этот неизменный город избрала ареной своей деятельности вся передовая литературная братия, которая считает, что мир начался самое раннее в тысяча девятьсот четырнадцатом году, выбрасывает на свалку все созданное до войны, презирает все долговечное и в большинстве своём состоит из евреев, ирландцев и поляков. То же относится к художникам, музыкантам и всем вообще экстремистам. Они съезжаются сюда, болтают и растрачивают жизнь на всякие эксперименты, а добрый старый Париж посмеивается и живёт сам по себе, как всегда занятый практическими делами, чревоугодием и своим собственным прошлым. Анархия в Париже — всё равно что пена на пиве.