Лариса Исарова - На пороге судьбы

Параша наблюдала за Николаем Петровичем и думала, что всем мужчинам надобны действия в жизни. Раньше он тосковал в своем безделии, а тут с наслаждением решал при дворе ничтожные вопросы: какой сервиз на какой прием подать, сколько денег должно уходить на припасы, какую мебель заказать для императора. Он увлекался как мальчишка, дни проводя с императором, а ночью сообщая ей, как изволил пошутить повелитель России.

Она молчала. Она не выносила государя, его вдавленный нос, дергающееся лицо, круглые, безумные в минуты гнева глаза, хотя с ней он беседовал после концертов с вежливым равнодушием. Она слышала, что «в России все упражнялись в тихом роптании», оно все усиливалось, становилось громче, тревожнее, в воздухе копилось грозовое напряжение.

Граф Шереметев недолго был в фаворе. Сначала император вдруг приревновал его к Нелидовой, потом поверил в наветы Кутайсова, перестал к себе допускать. Граф вынужден был обратиться с письмом к князю Куракину, отказываясь от своей должности: «Исполняя волю монарха, я желаю быть действительным, а не страдательным орудием управления…»

Потом наступило примирение. Когда граф болел, подвергся операции, император приезжал как частное лицо узнавать о его здоровье. В минуты просветления Павел Петрович понимал преданность друга детства, но волны лихорадочного гнева все чаще одурманивали повелителя, и он возмущался и его независимостью, и открытой связью с «подлой девкой».

Но все-таки пообещал графу Шереметеву посетить лично построенное наконец волшебное Останкино вместе с польским королем Понятовским во время коронации своей в Москве.

Впервые Параша видела барина в такой ажитации. Он повелел за сутки украсить дорогу, по которой мог проехать император. Безжалостно были согнаны тысячи крепостных. Посажены сотни деревьев без корней. Они должны были пасть по его жесту, чтобы открыть государю вид на Москву от Останкина.

Больше всего граф боялся, чтобы император не усмотрел во дворце следы вкуса своей матушки. Немилость неминуемо поразила бы его громом. Поэтому зрительный зал переделывался почти полностью. Император Павел больше всего любил зеленые и голубые тона, и тиятр отражал все оттенки этих красок, особливо заметных при многочисленных огоньках огромной деревянной позолоченной люстры. А насупротив генеральной ложи граф приказал повесить специальный светильник, доставленный срочно с Фонтанного дома, — легкую причудливую, как цветок, люстру на 12 свечей.

Все актеры и актрисы крепостной труппы были возбуждены. Пронесся шепоток, что, если императору угодят, он прикажет всем дать вольную. Им передалось лихорадочное чувствование барина, исполнители оперы «Самнитские браки» дрожали от возбуждения.

Кроме Параши. Странное чувство охватило ее. Она впервые поняла, что для ее голоса в музыке нет больше невозможного. Он парил над ней, как вольная птица, наполняя грудь восторгом, резонировал колоколом. Вокальное эхо сопровождало арии Элианы, вызывая вспышки аплодисментов меломанов, смевших забыться до такой степени, что они хлопали раньше императора, унесенные ее вдохновением из этого разукрашенного зала. Параша пела звуком такой беспредельной широты и насыщенности, точно у нее появился второй голос. Последняя ария Элианы заставила всех привстать. Из сердца в сердце лился уже не голос, а словно душа певицы, гордая, смелая, истинно великая.

Лица, свечи расплывались перед ней, дыхание несколько раз пресекалось, и только усилием воли она не позволяла голосу дрогнуть. «В последний раз, последний раз», — стучало у нее в висках, и она с трудом сдерживала слезы.

Император милостиво оценил ее пение, «чистое и громкое», застывшее покорное лицо, но слегка пожалел графа, связавшегося с не такой уж и красивой девкой.

Он послал Параше дорогой перстень и обласкал графа. На другой день Николай Петрович Шереметев отдал приказ поднять жалованье отличившимся артистам. Параше к 50 рублям помесячной оплаты было прибавлено 250, Анне Изумрудовой — 70, к старым 30, Тане Шлыковой — 28 рублей к 25.

Прасковья Ивановна Жемчугова, так она давно уже прозывалась в театральных ведомостях, оскорбилась, точно ее высекли. Она опустила глаза, когда Вроблевский зачитал барскую милость, багровея скулами: вещь, рабыня — барская утеха… Граф был слишком занят в эти дни, чтобы лично поблагодарить своих игрушек. На втором представлении «Самнитских браков» в присутствии короля Станислава Понятовского она пела ровно, холодно, без малейшего вдохновения, предаваясь горьким иссушающим душу мыслям. Но 260 гостей этого не заметили, а венценосный гость записал в своем дневнике, как всегда от третьего лица: «По окончании спектакля король со своим обществом вернулся в комнаты, где не успел пробыть и получаса, как их попросили сойти по той же самой покрытой красным сукном лестнице, которая их ввела в тиятр. Вместо последнего глазам зрителя представилась теперь огромная бальная зала, образовавшаяся из амфитеатра и тиятра. «Особенно его потрясло, что костюм Элианы был украшен «бриллиантами графини Шереметевой, урожденной Черкасской, более нежели на 100 000 рублей».