Леонид Симачёв - Ленинградский коверкот

Пашка поднял глаза. Игорь, повернувшись к нему широкой спиной, смотрел на поляну, уже полностью залитую солнцем. Разморенные олени по-прежнему лежали там.

Пашка отодвинул кружку, встал из-за стола и не оглядываясь пошел в палатку.

Он прилег на раскладушку. Дернул зачем-то замочек энцефалитки. Вверх… вниз… «А было хорошее утро… Ну и что из этого? Ну не он, так волки! В конце концов, я же — пас… А по правде: не знаю… Казалось: чего проще. Смешно. Ночью, просыпаясь от холода в палатке, испытываешь по-детски силу воли — засыпаешь в холоде снова, ждешь, когда кто-нибудь из стариков выпутается впотьмах из спальника и загремит дверцей печки. И кет у тебя силы воли-то…»

Пашка поднялся. Пошел к выходу. На глаза попалось ружье, стоявшее в головах постели. Он остановился. Подумав, взял его, сорвал со стойки патронташ и вышел.

— Далеко?

— Да нет…

— Ружье бы оставил.

— Может, рябчиков встречу.

Он спустился к реке. Поднялся до переката и перешел на другую сторону реки, куда еще не ходил. Перед глазами серая длинная марь. Какая-то мертвая. С обгорелыми пнями и тусклыми отвратительными озерцами, где никогда не водилось уток, а рыбы — тем более. Они были с вонючими торфяными берегами, кое-где желто-грязные, как смешанная в банке акварель с водой. И даже лягушек там меньше.

Пашка месил ногами моховой покров, оттаявший после заморозка. За Пашкой оставалась залитая водой неровная полоса, внизу, под мхом, — вечная мерзлота. Ее можно прощупать хорошо заостренной палкой, если прилично навалиться: здесь она не глубже метра. Мох ее надежно защищал от солнца. Местами виднелись заросшие, давным-давно поваленные обгорелые лесины. Когда-то был пожар, вся марь выгорела дочерна. После — сухая весна и сухое лето. И все: кроме моха и ерника, здесь ничего не выросло. Пашка чувствовал себя как на кладбище, старом и заброшенном. «Ночью здесь страшновато», — и круто взял вправо, срезал угол и шел, пока не ощутил под ногами припорошенные хвоей камни. Услышал шум ключа, по берегу которого и пошел к реке.

Днем солнце пекло по-летнему. Вода в реке была неестественно синей с мелькавшими то здесь, то там золотыми полтинниками листьев. В заливах, глухих и тихих, вода была устлана разноцветным ковром из листьев, а деревья на берегу, все более и более обнажающиеся при каждом порыве ветра, кланялись внезапно и сбрасывали с себя остатки летней одежды.

В просветах между деревьями сверкали, переливаясь на солнце, нитки паутины. И они обволакивали лицо, когда Пашка натыкался на них. Свистели рябчики. Их свист ватно повисал в воздухе.

Под мощной лиственницей Пашка остановился и ударил легонько прикладом по стволу дерева. Желтый дождь покрыл игольчатой кольчужкой голову, плечи… Иголки струились по лицу и шее, сыпались за шиворот… Ударил еще раз — лиственница стала совсем нагой…

…На опушке стояла олениха. Она стояла, повернув шею к кустам, из-за которых проглядывали конусы тента. Едва подрагивая ноздрями, она поводила высоко поднятой головой из стороны в сторону, прислушиваясь к чему-то.

Когда подошел Пашка, она нервно встрепенулась и посмотрела на него. Безумно горевшие глаза и сама поза оленихи выражали страх. Страх вместе с отчаянием, с дикой, неведомой Пашке болью.

Он увидел эти зрачки, эту вдруг ставшую жалкой, дрожащую фигуру, и ему сделалось нехорошо. Будто стволы двустволки смотрели на него. Грянул выстрел.

Олениха изогнулась, присела на задние ноги и, припадая, рванулась в сторону; кусты затрещали, раздался топот.

«Она одна… Неужели все-таки Игорь?..» Пашка все понял. Ноги потяжелели и путались в ернике. «А чего ты хотел? На что надеялся? — Пашка ало усмехнулся. — Никчемные сантименты…» Запинаясь, вышел к палаткам. Ружье нестерпимо давило плечо. Он остановился…

Ловко орудуя ножом, Игорь разделывал тушу олененка. Он разделся по пояс. Пашке сразу захотелось услышать сочный комариный писк, но их уже не было — вымерзли. Вот, чтобы удобнее было, Игорь присел на корточки. Узкие брюки натянулись, рельефно выделяя мышцы ног. Цепочка с медальоном на шее ритмично покачивалась с каждым взмахом ножа… Кисти рук у него были в крови, лоб тоже: увлекшись, неудачно смахнул пот. Пашку передернуло, и он, бросив ружье и патронташ, направился к Игорю.

— Зачем? Зачем ты это сделал? — сдавленно произнес он. — Они же к людям шли! Понимаешь?.. Волков прошли! К человеку! — Пашка не заметил, что уже кричит, а эхо отдается где-то на реке. — А ты?! — бросал он в голую спину Игоря. — Ты! Тебе что, жрать нечего? Да?..