Ивайло Петров - Нонкина любовь

— Не приходи больше! — повторила глухо Нонка, смотря на него сухими, задумчивыми глазами.

— Нона, — промолвил Калинко. — Я…

— Уходи! Не сердись на меня. Не могу обманывать я сердце свое!

Калинко посмотрел на нее в последний раз и медленно пошел вдоль реки.

Нонка долго смотрела, как выпрямляется трава, примятая его ногами, потом вскочила и побежала на ферму.

Дамян, взяв сына на руки, собирался идти домой. Нонка подошла к нему и взяла у него Маринчо.

— Сегодня он будет спать у меня. Останешься у меня, Маринчо?

Маринчо охватил ручонками ее шею. Дамян кротко улыбнулся, и его загорелое лицо прояснилось.

— Мало тебе забот, Нона. Он иногда просыпается ночью. Спать не даст.

— Ничего, ничего. Сегодня я тебе его не отдам.

— Ну, воля твоя!

— Мы проводим тебя немного. Идем, Маринчо, проводим отца.

Дойдя до моста, Дамян приостановился и сказал:

— Ты, никак, встревожена чем, Нона?

Нонка посмотрела на речку, и ответила:

— Опять приходил Калинко… Я его прогнала.

— И хорошо сделала, что прогнала! Вертится, как щенок, у фермы. Я все хотел сказать тебе, чтобы его выгнала, но сомневался, думал что…

— Что ты! Что ты! — сказала Нонка, лаская мальчика. — На что он мне сдался!

Дамян слегка покраснел, но ничего не сказал. Погладив ребенка по голове, он ушел.

Нонка и Маринчо вернулись и сели на скамеечку. Пришел и дед Ламби, посадил мальчика к себе на колени, погладил его.

— Дедушка, дай систок! — попросил Маринчо и потянул его за ус.

— Свисток? А ну-ка посмотрим, есть ли у деда свисток! — он начал шарить по карманам, а Маринчо нетерпеливо следил за каждым его движением. — А! Вот, кажись, и нашел! — Марин выхватил из рук деда свисток.

Резкий свист прорезал тишину.

— В офицера выйдешь, беспременно в офицера, — качал его на коленях дед Ламби. — Пагоны нацепишь, шашку возьмешь. Знай наших!

Дед Ламби помолчал немного, собираясь рассказать Ноне что-нибудь смешное и веселое.

— Так вот, значит, был у нас, — начал он, — один капитан, Кировым его звали. Ротным был. Смелый, красавец собой, усики черные кверху загнуты, а глаза — как взглянет — ножом полоснет. Как по городу ходили, люди останавливались смотреть на него. А он все впереди перед ротой — ать-два! Аж искры из-под ног сыпались. Да строгий — страсть! Как приложит ручку — по гроб жизни помнить будешь. До сих пор помню. Как-то было у нас ученье. Осень уж, а солнышко так и печет. Привал. Устал я. Прилег в сторонке, подальше от других, лежу и думаю, когда службе конец. Солдат все об этом думает. А неподалеку виноградник был. Смотрю я, трое из наших выходят оттуда, жмутся, виноград лопают. Одного-то Караивановым звали, рассказывал я тебе о нем, что с фронта писал, будто помер я. Попросил я у него винограду — не дал. А вскоре приходит хозяин виноградника-то, идет прямо к ротному, в палатку вошли. Что он там ему говорил, не знаю. Вышли оба, подходит к нам ротный и говорит: «Ребята, кто виноград воровал, три шага вперед!» Никто, конечно, и не шевельнулся. Повторил капитан — опять никто. Стал обходить всех, по очереди спрашивать: «Ты там был?» — «Никак нет!» «Видел, кто был?» — «Никак нет!» Дошел до меня. «Видел, кто виноград воровал?» — «Так точно, видел! Караиванов был на винограднике». Ну, Караиванов вышел вперед, ротный, как полагается, раза три заехал ему в морду, вернулся тот на место. Хозяин ушел, и вот ротный кричит: «Хараламби Добрев, три шага вперед!» Вышел я, думаю, сейчас хвалить перед всей ротой будет. А он замахнулся, да как начал, как начал — аж перед глазами все почернело, еле на ногах держусь и, прости, в сапог теплая водица потекла. Вся рота хохочет.

Смеялась и Нонка.

«Это, говорит, тебе, чтоб в другой раз товарищей не выдавал. Солдаты, говорит, должны жить дружно, как братья». Целую неделю потом в голове трещало. Такой человек был наш капитан, царство ему небесное. Бить-то бил, да за дело, по справедливости.

Маринчо заснул у него на коленях. Нонка взяла его, уложила и сама прилегла рядом. Какое — то сильное, неведомое ей чувство охватило ее. Она смотрела на спящего ребенка, ощущала его близость, и дрожащей рукой раскрывала его, чтоб снова и снова испытать радость укрыть. Она прижимала его к груди и чувствовала, как душа ее наполняется спокойной и нежной радостью.

Через некоторое время в комнату вошел дед Ламби, без шапки, в одной рубахе, повертелся, тяжело вздохнул, сел.

— И чего мучаешь его, Нона, чего? Не любовь это, просто чудо какое-то! Так-то вот! Как придет ко мне — все о тебе… И так все три года… — дед Ламби окинул блуждающим взглядом комнату и продолжал: — Славный малый, умный. С ним счастлива будешь. Чего не поговорите, не объяснитесь.