Ивайло Петров - Нонкина любовь

— Никакой фермы тебе не нужно! Брось ее проклятую, все беды от нее и пошли.

— Ты помалкивай, — сказал дядя Коля. — Опять заваришь кашу, не расхлебаешь потом. Там Нонкино место.

Он тоже понимал, что, возвращаясь на ферму, Нонка окончательно рвет с Петром, именно этого он и желал. Из всего, что произошло до сих пор, он понял, что они не помирятся, не заживут вместе. Начнет работу на ферме — успокоится, а там все уладится само собой. Не перестарок, без мужа не останется. Да и лучше совсем без мужа, чем с таким.

Нонка собралась и отправилась на ферму. Пока шла по селу, она была спокойна, но как только вышла за околицу и на нее повеяло теплым весенним ветерком, как увидела широкое, пробудившееся от зимнего сна поле, сердце у нее защемило, тоскливо стало на душе. И чего она идет на ферму. Петр, как узнает, что она вернулась туда, не захочет и видеть ее. «Вернусь! — сказала она себе и стала идти медленнее. — Вернусь, может вернется и счастье мое. Буду работать в бригаде, каждый день будем видеться с Петром. Поговорим с ним, объяснимся. Люблю я его. Жить не могу без него!»

Все вокруг навевало милые и мучительные воспоминания о Петре, об их любви. Вот здесь, в роще, они встретились, и он в первый раз поцеловал ее!.. Здесь началась их настоящая любовь…

Отдавшись всей своей нежной и любящей душой сладостным воспоминаниям, она вдруг резко остановилась посреди дороги, обессиленная душевным волнением. Именно здесь, в этой роще, могла остановиться она, покоряясь нежному зову воспоминаний. В роще, где тишина была такой ласковой и верной, как совесть, где тонкие, стройные акации устремлялись к небу в невинной надежде первой любви, где душа упивалась первым весенним дыханием леса…

В нескольких шагах от дороги лежала поваленная акация. Нонка свернула с дороги и села на нее. Она почувствовала терпкий, неприятный запах гнилого дерева, и ее снова охватила горькая безнадежность и глубокое отчаяние.

«Какая я глупая! О каком возвращении думаю, на что надеюсь! У него теперь есть другая, он не любит меня!»

Она услышала чьи-то шаги и обернулась. На дороге стоял Дамян и удивленно смотрел на нее.

— Ты что тут делаешь? — спросил он.

— Так просто села отдохнуть, — сказала Нонка. — Устала, трудно идти по этой грязи.

Но ей показалось, что Дамян понял, отчего она сидит в роще одна-одинешенька, и смутилась. Она даже забыла встать и сидела по-прежнему, охватив руками колени.

— Да, и я порядком устал. Эта проклятая грязища липнет, как тесто.

Дамян отряхнул царвули, сел на другой конец дерева. Нонка повернулась к нему. Он был в куртке из толстого, грубого сукна, в темно-синей фуфайке, из-под которой виднелся чистый воротничок рубашки. И одежда, и обувь были совсем чистые, несмотря на то, что он шел по глубокой грязи. У Нонки шевельнулось теплое чувство к этому человеку, такому опрятному, чистому, хотя прошло больше года, как он овдовел, такому доброму, тихому.

Может, потому, что было тяжело на душе и нужно было поделиться с кем-нибудь своим горем, может, потому, что она чувствовала к Дамяну безотчетное доверие, оставшееся у нее еще с той поры, когда он с таким усердием помогал ей оборудовать новую ферму, Нонка рассказала ему обо всем так спокойно и доверчиво, будто делилась с самым близким человеком.

Дамян слушал молча. Крупное, скуластое лицо его было добрым, задумчивым. Он сидел, потупив глаза, словно ему было неловко, что узнал о чужом горе. Нонка поняла это и не жалела, что открыла ему свою душу. «Какой он хороший, добрый» — подумала она и добавила:

— Вот и присела здесь обдумать все еще раз.

— Да ведь горе-то, и оно человеку дано, — сказал Дамян, все еще не поднимая глаз. — Когда-то господь-бог наделил им камень, да не выдержал тот — треснул. Потому и не надо думать о плохом да назад все оборачиваться, смотреть надо вперед да надеяться. Вот я, к примеру, один остался с малым ребенком на руках. Что горько — горько, да что поделаешь — прежнего не воротишь! В согласии с женой жили, пожаловаться не могу. Но как захворала, слегла и не встала! А я что… Вот и говорю, жизнь прожить — не поле перейти. А за плохим идет хорошее!

— Правда, — задумчиво проговорила Нонка.

Дамян, помолчав, добавил:

— Да у вас, может, и уладится еще все. Не принимай так близко к сердцу.

— Кто знает! Вот уж четыре месяца прошло, а мы все врозь, — сказала Нонка. — Он ведь такой… Трудный он человек.

— Верно. Трудный человек, знаю я. Еще когда пришел забирать тебя с фермы, понял. И тогда еще подумал — в ладу не будете жить. Уж очень вы разные. Не хочет понять, в какое время живем. Да и что он вообще видел? Я и на поденщине работал, чужой-то хлеб горек, на чужом поле спину гнул. А ему все наготове — и дом, и работа, и кусок хлеба. Вот и бесится. Ведь за что боролись люди? Чтоб по-новому зажил трудовой народ, чтоб каждый выбрал работу по сердцу. А он назад тянет. Нет, так нельзя.