Ивайло Петров - Нонкина любовь

— Поможешь, как не помочь, — сказала Нонка. — Вот теперь надо сделать тачку, чуть поуже коридорчика. В ней будем развозить корм.

— Ты это дело поручи мне, милая! Хочешь тачку — ладно. Сейчас же иду в мастерскую и, пока ее не сделают, не вернусь! — и он пустился бегом в село. С тех пор дед Ламби полюбил Нонку и привязался к ней той милой привязанностью, которая так присуща одиноким старикам, нуждающимся на склоне лет в нежных заботах и ласковом слове. А Нонка никогда не скупилась ни на нежные заботы, ни на ласковые слова. Она выстирала белье Ламби «до последней тряпки», как он хвастался, сшила ему новые рубахи, постелила простыню на кровать, приодела его так, что старик сам себя не мог узнать. Нонка выхлопотала в кооперативе бязи и сшила им обоим халаты. Дед Ламби надел халат, глупо ухмыльнулся и снял: стыдно ему, дескать, носить его — люди станут над ним смеяться. Нонка и Дамян, сдерживая смех, едва упросили его надеть халат снова.

— Ну да, в белом халате получше будет, знаешь, — сдался он наконец. — Мы же тут дело делаем, а не дурака валяем. Так-то вот. В своей мохнатой папахе небекрень и в белом халате, из-под которого виднелись светло-коричневые широкие шаровары, старик выглядел важным и смешным. Чтобы не запачкать халат, он ходил растопырив руки, стараясь ни до чего не дотронуться. Но потом привык, стал важничать и с теми, кто приходил на ферму разговаривал не иначе, как заложив руки за спину, словно фельдшер. Вскоре он пополнел. Худенькое лицо его покруглело, морщины на щеках разгладились. Нонка каждый день ему готовила. Сколько бы ни было у нее работы, голодным его не оставляла. За эти заботы дед Ламби еще больше полюбил девушку, и в душе у него зародились к ней отеческие чувства. «У вас больше уже нет дочки, — говорил он дяде Коле и тете Колювице. — Нона теперь моя дочка. Смотрит за мной, кормит меня, и я не дам волоску упасть с ее головы».

Глядя на нее, такую красивую и работящую, он очень часто думал о том, кого она любит и за кого пойдет. Любопытство его грызло, как червь, но он не решался спросить ее. В тот день, когда дед Ламби увидел возвращающуюся с полдороги взволнованную Нонку и узнал сына Пинтеза, он понял, что между ними что-то произошло, и ему стало не по себе. Он сам не знал, почему ему не нравились Пинтезовы, но отдавать им Нонку не хотел. «Вот Калинко — это парень ей под стать, — думал он. — Умный, толковый. А этот, Пинтезовский, разве это человек? Ты с ним говоришь, а он надуется, как бык, того и гляди набросится на тебя!»

Калинко с братом остались сиротами с малых лет и выросли, работая у чужих людей. До военной службы Калинко был подмастерьем, а когда уволился, его вместе с братом назначили свиноводами. Когда-то их отец был известным песенником и гармонистом. После его смерти оба сына стали играть на его старенькой гармони. Потом, когда Калинко вырос, он на первые же заработанные деньги купил большой новый аккордеон. Рано осиротев, хлебнув в жизни немало горя, братья выросли молчаливыми, скромными и работящими. Музыка была единственной их радостью. Вечером, вернувшись с работы в свою бедную лачужку, они до поздней ночи играли и пели к великой радости всех соседей. Оба были красавцами, особенно Калинко — смуглый, тонкий, стройный, с черными волосами и сине-зелеными глазами.

С первого взгляда он полюбил Нонку чистой и нежной любовью, всей своей артистической душой, но у него не хватало смелости объясниться ей в любви. Стеснительный по природе, он боялся обидеть ее. Нонка была с ним очень мила, встречала с приветливой улыбкой, слушала с наслаждением его песни и на прощание говорила: «Приходи опять!»

Дед Ламби был рад этой дружбе, часто оставлял их наедине, чтобы они могли поговорить, а сам потихоньку подслушивал, не откроются ли они друг другу.

Однажды вечером Калинко засиделся в Нонкиной комнате. Дед Ламби тихонько подкрался к двери и напряг слух.

Калинко играл и пел:

Спев песню, Калинко замолчал, а потом сказал:

— Нона, эту песню я сочинил для тебя. Нравится тебе? — Нонкин голос раздался у окна:

— Нравится.

— Нона, — сказал опять Калинко взволнованным голосом, — я тебя люблю. Давно я хотел тебе это сказать, но…

Дед Ламби остолбенел и снова весь превратился в слух. При мысли, что в эту минуту соединяются две человеческие жизни, он застыл, как вкопанный, посередине коридора и с вытянувшимся от напряжения и любопытства лицом уставился в одну точку. Нонка, вероятно, все еще стояла у окна. Она закрыла окно и сказала: