Йожеф Лендел - Лицом к лицу

Стоило бы посмотреть Загорск. Если бы можно было ходить свободно… Посмотреть святой город, спрятанный за исполинскими крепостными стенами и бастионами. Сейчас я всего лишь проезжий. В последний раз я был тут давно, ходил потрясенный красотой похожих на луковицы золотых и небесно-голубых куполов с прибитыми к ним большими золотыми звездами — детское небо за толстенными стенами, где под низкими башнями холодящие сердце глубокие проходы ведут в подвалы, а высоко под сводами висят образа святых. Церковь и крепость — до банальности знакомая связь. Мы осознаем все больше и больше связей, и в то же время все вокруг нас становится более и более сложным. Число неизвестных растет в геометрической прогрессии по сравнению с взаимосвязами, которые мы начинаем понимать. Картины Рублева… Стоило бы посмотреть. Но еще лучше пойти посмотреть на александровский кремль. Там, по крайней мере, мне ходить не запрещено. Мало таких мест, но александровский кремль — одно из них.

В «нашем городе» Иван Грозный убил своего сына. И через Загорск, в котором я сейчас сижу, шли к нему крестным ходом толпы людей с мольбой: «Вернись в Москву». Когда тиран уходит, народ идет к нему и просит вернуться. Это мог быть «организованный» народ, но все же народ. Народ, который во что-то верит, чего-то ищет. Завтра после базара пойду посмотреть. Или нет, сначала занесу хлеб домой.

Иван прятался здесь от бояр. Сталин хочет считаться его преемником. Оба они — бесстрашные строители империи, великие вожди. Петра Великого он тоже берет в свои предшественники. Алексей Толстой даже заказ взял — расписать Петра в сталинском стиле. Для него — бывшего эмигранта, нынешнего придворного фаворита, прихлебателя — нет слишком высокой цены, а грубые намеки так порадовали «хозяина»! Этот красный граф, бывший эмигрант, до самой смерти оставшийся князем литературного двора, был, по-видимому, порядочным подлецом. Но по сравнению с Иваном и Петром, Сталин — просто щенок. Иван или Петр никогда не позволили бы надуть себя какому-нибудь Гитлеру. Они не искали романтических аналогий. Они просто были. И не беспокоились о сохранении видимости.

Строители империи — вот общая черта всех троих. А может быть, жестокость их общая черта? Иван убил своего сына сам, Петр приказал другим убить сына. Вот что было у них общего: все трое боялись наследников. Беспрерывный страх, что кто-нибудь потихоньку соберет силы — и приберет наследство к своим рукам.

Иван Грозный… В моей стране его имя переводят: «Иван Страшный». Может точнее был бы перевод: «угрожающий». Тот, чьи действия невозможно предвидеть, кого мания преследования превращает во все-сущую, ежеминутную угрозу — Иван Грозный…

Завтра с утра пойду на базар купить хлеба. Но на этот раз куплю не хлеб, а хлебные карточки. Хватит замызганных буханок, завернутых в грязные тряпки, купленных украдкой в какой-то подворотне. Хватит бояться, что продавец убежит с моими деньгами, в то время как он дрожит от страха, что ты убежишь с его хлебом… Я оборачиваюсь, он оборачивается — вечный страх и слежка. Теперь буду ходить туда, где толпятся жены милиционеров — возле водочных магазинов. У них всегда есть хлебные карточки. Я их хорошо приметил… Милицейских жен можно отличить по их самоуверенности, по виду — краснощекие, крепкие бабенки, не то, что другие. Они знают, когда бывают налеты — когда их нет. Мужья предупреждают — в постели, должно быть? Или по утрам, когда застегивают свои широкие кожаные ремни, заправляют складки гимнастерки?

Купить кашне? Вязаное, шерстяное… Шерстяные носки тоже не помешают…

Они мне нужны, но покупать не буду. Если бы я заработал эти деньги, тогда другое дело. Но их мне дал Баница. Второй раз уже не попрошу. А разве я просил? Почти. Нечего стыдиться. Я деньги взял. Мы — товарищи. Он их дал по-товарищески, без задних мыслей.

И за это я на него напал? Вцепился, как бешеный… «Целитель трипперов»… Если бы он оставался официален, высокомерен, дал что-нибудь поесть, но не пригласил бы к столу вместе с семьей, тогда-то я бы на него не бросался.

Но ведь в том, что я говорил, когда мы сидели в кабинете, было больше уважения к нему, чем если бы я закрыл рот, закрыл глаза, не нарушал его безмятежного спокойствия. Я заставил его смотреть: «взгляни на меня, взгляни на мир!»

И какой же мир я предложил ему? Я подставил ему под нос кривое зеркало.

Убил бы я этого Маркусова? Он приказал мне стоять лицом к стене и думать о моих преступлениях, а сам в это время болтал по телефону о своей новой квартире, о продаже коллекции почтовых марок, купленных им в тот день. Разве я мог бы его убить? Он заслужил смерть. Таких людей нужно убивать. Я не должен с ужасом отворачиваться или бояться замарать руки. Но пытки? Нет! Перед его женой? Нет! Тогда к чему было устраивать это представление? Худо, если Баница поверил, еще хуже, если не поверил, совсем плохо. Я говорил со стыда, мне стыдно, что я все перенес, что все объяснял тактикой, стыдно, что оказался дураком, покорной безобидной овцой. Я не был ни настолько глуп, чтобы хорошо работать, ни настолько смел, чтобы серьезно вредить.