Лукас Бэрфус - Коала

Генерал-губернатор подобные проявления, ясное дело, одобрить не мог, но в то же время понимал, что ничего иного ожидать не приходится. И своим людям тоже бесполезно было внушать, что надобно оставить местных жителей в покое, те все равно, что ни день, находили повод и предлог затеять очередную ссору. Между тем, сохранить с дикарями терпимые отношения было для колонии вопросом жизни и смерти, и единственный путь к этому лежал через установление взаимопонимания. Ввиду чего у губернатора созрела идея обзавестись переводчиком, которого для начала надо было обучить. А поскольку он ни секунды не верил, что кто-то из племени эора согласится на такое дело добровольно, он послал отряд с приказом будущего толмача захватить.

Человек, которого они через пару часов связанным приволокли в лагерь, звался Арабану, и после нескольких дней истошного ора и яростного сопротивления он, как миленький, уже ел вареную рыбу и вполне смирился со своей участью. Его отмыли и побрили, обрядили в штаны и рубаху, так что уже вскоре он производил столь приличное впечатление, что генерал-губернатор повелел ему трапезничать за одним с собой столом. Правда, приходилось следить, чтобы он после еды всякий раз не выбрасывал в окно посуду, и английский давался ему тоже крайне тяжело, однако мало-помалу он, казалось, к совместной с англичанами жизни привыкает. Вот только публичные порки, на которых его заставляли присутствовать, внушали дикарю отвращение и ужас, и, похоже, именно после одного из таких незабываемых зрелищ он, вырвавшись из толпы, сиганул в воду, однако в тяжелой, намокшей одежде без привычки далеко не уплыл, его быстренько догнали и заковали в кандалы.

Потом гадали — может, это апрель убивает туземцев? То ли еда, то ли погода, то ли ядовитые болотные испарения, или это один из туземных богов на них прогневался за то, что едят и пьют запретное, любят не то, что дозволено? Может, это солнце так нагревает землю, испуская из нее смрадное дыхание смерти, и та косит туземцев нещадно, опустошая их ряды столь свирепо, что даже у офицеров слезы наворачивались, и даже им, повидавшим всякое, становилось не по себе, когда они устремляли взор вдаль, на Голубые горы, где над холмистыми вершинами разливалось по вечерам металлическое мерцание, или утром, когда заходили они под величавую сень девственного леса, что простиралась над ними, как своды огромного собора. Они спрашивали себя, не отзывается ли во всех этих лесных шорохах, в этих неясных шепотах и вскриках, в тихом гуле и гуде, которым, казалось, полнится земля, некое зловещее, вековечное заклятье, в первые пятнадцать месяцев их пребывания здесь до поры до времени просто затаившееся, прятавшееся от них, а многие задавались уже и другим вопросом — не перекинется ли заклятие и на них тоже, и когда именно оно обрушится, как, каким образом сотрет с лица земли их юную, неокрепшую колонию, а кое-кто, уже перед сном, в постели, признавался себе, что они, все без исключения, наверное, эту кару заслужили, и ни один не вправе будет роптать.

В середине апреля в лагере прослышали, что на берегу лежат несколько больных туземцев. Генерал-губернатор вместе с Арабану и врачом поспешили туда. На прибрежном песке они обнаружили умирающего мужчину, распростертого между двух куч хвороста, а у его изголовья мальчонку лет примерно девяти, всего в мелких язвенных гнойничках. Стоя на коленях, он, как заведенный, поливал умирающему лоб водой. В двух-трех шагах от них девочка, умершая, по-видимому, совсем недавно. Чуть поодаль, судя по всему, мать, мертвая давно, уже почти скелет.

Арабану похоронил девочку, мать он как будто не замечал, мужчина с мальчиком тоже невозмутимо оставили ее истлевать на песке, когда их обоих погрузили в лодку.

В лагере их определили в пустующую хижину неподалеку от лазарета.

Приготовили горячую ванну, надели свежие рубашки, уложили в койки.

Мужчина то и дело показывал себе на горло, ему дали полоскание, но полоскать он не умел.

— Бадо, бадо, — требовал он, ему принесли воды, которую он жадно, большими глотками, немедленно выпил.

Когда им предложили рыбу, мужчина с гримасой отвращения отвернулся.

А потом началось его умирание, и умер он точно так же, как суждено было умереть остальным, почти всему племени эора, ибо девять человек из десяти не переживут того страшного года.

Сперва болезнь давала о себе знать общей вялостью членов и отсутствием аппетита. Наступала головная боль, рвота травянистого цвета, с желчью. Такого же цвета испражнения. Приступы лихорадочного беспокойства сменялись апатией и бредом, многие бормотали про себя беспрерывно.