Чарльз Диккенс - Статьи и речи

У меня есть еще и особенная причина радоваться этому собранию, и вот какая: меня радует, что резолюции, которые будут здесь предложены, не содержат в себе никаких сектантских или классовых положений, что они касаются не какого-либо одного учреждения, но выражают великие, незыблемые принципы широчайшего распространения знаний повсюду и при любых обстоятельствах. Разрешите мне сказать, что я всей душой сочувствую этим принципам и буду содействовать их внедрению; все, что мне известно о моих соотечественниках и о положении их в нашей стране, заставляет меня эти принципы исповедовать, и лишь одно я хотел бы добавить. Я считаю, что, если какое-либо общество изо дня в день, из года в год, из поколения в поколение упорно карает людей за то, что они не блещут добродетелями и совершают преступления, но притом не указывает им пути к добродетельной жизни, такой образ действий не опирается ни на правосудие, ни на религию, ни на правду; в литературе я мог найти для него лишь одно сравнение: старого джинна из "Сказок 1001 ночи", который вознамерился лишить жизни некоего купца за то, что тот вышиб глаз его невидимому сыну. Уместно будет сослаться и на другую сказку из той же чудесной книги - про могущественного духа, который оказался пленником на дне моря, в бочонке со свинцовой крышкой, запечатанном Соломоновой печатью. Он пролежал там, всеми забытый, много веков, и за это время давал различные клятвы: сперва он клялся щедро вознаградить тех, кто освободит его, а под конец поклялся их погубить. Так вот, на свете есть очень могущественный дух, Дух Невежества, уже давно заключенный в сосуд Тупого Небрежения, в состав которого входит немало свинца, и запечатанный печатью многих, многих Соломонов. Он находится в точно таком же положении: освободите его вовремя, и он принесет обществу пользу, укрепит его, вольет в него новую жизнь; но дайте ему пролежать еще и еще под волнами лет, и его слепая месть обернется для вас гибелью. (Громкие аплодисменты.)

Что у нас есть общественный класс, который при правильном с ним обращении составляет нашу силу, а при неправильном - нашу слабость, - это, на мой взгляд, неоспоримо; и что просвещать трудолюбивых, умных и гордых представителей этого класса лучше и разумнее всего через школы для рабочих это в наши дни уже не требуется доказывать. Я далек от желания - и в этом смысле я особенно не хотел бы быть понятым превратно - бросить тень на превосходные церковно-просветительные общества или на благородное, искреннее и разумное рвение духовных лиц, которые их возглавляют. (Правильно!) Напротив, я полагаю, что они сделали и продолжают делать много добра и заслуживают всяческой похвалы; но - надеюсь, я могу сказать это, никого не обидев, - в таком городе, как Бирмингем, есть и другие, не менее добрые дела, полезность коих общепризнана, - дела, тоже достойные поддержки, однако лежащие вне их поля зрения: есть знания, которые насаждают в политехнических школах и ради распространения которых честные люди всех состояний и всех вероисповеданий могут объединиться независимо, на нейтральной почве и без больших расходов, чтобы лучше понимать и больше уважать друг друга и успешнее содействовать общему благу. В самом деле, ведь нельзя допустить, чтобы те, кто изо дня в день трудится среди машин, сами превращались в машины; нет, надобно дать им возможность утвердить свое общее происхождение от Творца, из чьих диковинных рук они вышли и к которому, став сознательными и мыслящими людьми, возвратятся. (Аплодисменты.)

Даже те, кто как будто не разделяет моего мнения, в сущности, смотрят на опасность невежества и на преимущества знаний примерно так же; ибо можно заметить, что люди, которые с особенным недоверием относятся к преимуществам образования, всегда первые возмущаются последствиями невежества. Забавное подтверждение этому я наблюдал, когда ехал сюда по железной дороге. В одном вагоне со мною ехал некий древний джентльмен (я упоминаю о нем без стеснения, ибо его здесь нет, - я сам видел, как он сошел с поезда задолго до Бирмингема). Он без конца сетовал на рост железных дорог и без конца умилялся, вспоминая медлительные почтовые кареты. Сам я, по старой памяти, тоже сохранил известную привязанность к почтовым трактам, а потому мог сочувствовать мнению этого старого джентльмена, почти не поступаясь своим собственным. В общем, мы неплохо поладили, и когда паровоз, издав душераздирающий вопль, нырнул в темноту, словно диковинное морское чудовище, старый джентльмен сказал, что это никуда не годится (смех), и я с ним согласился. Когда, отрываясь от каждой новой станции, паровоз отчаянно дергал и орал, как будто ему вырывают коренной зуб, старый джентльмен покачивал головой, и я тоже покачивал головой. (Смех.) Когда он принимался поносить все эти новомодные затеи и уверять, что они не доведут до добра, я с ним не спорил. Но я приметил, что стоило поезду замедлить ход или задержаться на какой-нибудь станции хоть на минуту дольше положенного времени, как старый джентльмен тут же настораживался, выхватывал из кармана часы и возмущался тем, как медленно мы едем. (Смех.) И я не мог не подумать о том, как похож мой старый джентльмен на тех шутников, что вечно шумят о пороках и преступлениях, царящих в обществе, и сами же с пеной у рта отрицают, что пороки и преступления имеют один общий источник: невежество и недовольство. (Смех и одобрительные возгласы.)