Генри Джеймс - Связка писем

VIII

Доктор Рудольф Штауб, из Парижа, к доктору Юлиусу Гирту. Геттишен

Дорогой собрат по науке! Возобновляю свои беглые заметки, первую часть которых отправил вам несколько недель тому назад. Я тогда упомянул о своем намерении покинуть отель, не находя его достаточно местным и провинциальным. Содержит его пруссак из Померании, и лакеи, без исключения, все из фатерланда. Мне казалось, что я в Берлине, unter den Linden, и я сказал себе, что, решившись на серьезный шаг посетить главную квартиру галльского гения, я должен стараться как можно больше вникнуть в обстоятельства, составляющие частью последствия, а частью причину его неудержимой деятельности. Мне казалось, что нельзя приобрести основательных сведений без вступительного приема, заключающегося в том, чтобы поставить себя в отношения, подвергающиеся по возможности легким изменениям от вторжения элементов, проистекающих от различного сочетания причин, к обыденной, домашней жизни страны.

Вследствие чего я занял комнату в доме дамы чисто французского происхождения и воспитания, которая пополняет дефицит дохода, недостаточного для постоянно возрастающих требований парижской системы чувственного удовлетворения, снабжая пищей и помещением ограниченное число благородных иностранцев. Я предпочел бы иметь только комнату в доме, а обедать в пивной, очень приличного вида, которую я живо открыл на той же улице, но эта комбинация, хотя очень ясно предложенная мною, была не угодна хозяйке заведения - женщине с большими математическими способностями, - и я примирился с чрезвычайным расходом, остановившись мысленно на возможности, которая, с подчинением обычаям дома, даст мне изучить манеру моих товарищей держать себя за столом и наблюдать французскую натуру в особенно знаменательный физиологический момент, - в момент, когда удовлетворение вкуса, этого преобладающего в ней качества, производит нечто вроде умственного выпадения, которое, хотя легко и, может быть, неуловимо для поверхностного наблюдателя, тем не менее, видимо с помощью хорошо направленного инструмента.

Свой инструмент я направил вполне удовлетворительно - я говорю об инструменте, который ношу в своей здоровой немецкой голове - и я не опасаюсь потерять хотя бы единую каплю этой драгоценной влаги по мере того, как она будет конденсироваться на пластинке моих наблюдений. Подготовленная поверхность - вот, в чем я нуждаюсь, а я свою поверхность подготовил.

К несчастью, и здесь также местные уроженцы составляют меньшинство. В доме всего четыре француза, им заведующих, и в числе их - три женщины и один мужчина. Это преобладание женского элемента само по себе характерно; мне нечего напоминать вам, какую ненормально-крупную роль этот пол играл во французской истории. Последняя фигура - повидимому, фигура мужчины, но я не решаюсь так поверхностно классифицировать его. В нем я вижу не столько человека, сколько обезьяну, и всякий раз, как слышу его разговор, мне представляется, что я остановился на улице послушать резкие звуки шарманки, к которым прыжки волосатого homunculus составляют аккомпанемент.

Я уже прежде писал вам, что мое ожидание грубого обращения, вследствие моего немецкого происхождения, оказалось совершенно неосновательным. Никто, по-видимому, не знает, да и не заботится, какой я национальности, и ко мне относятся, напротив, с тою вежливостью, которая составляет удел каждого путешественника, уплачивающего по счету без слишком тщательной проверки. Это, признаюсь, несколько удивило меня, и я еще неокончательно уяснил себе основную причину этой аномалии. Моя решимость поселиться во французском семействе была в значительной мере внушена мне предположением, что я буду существенно неприятен членам его. Я желал наблюдать за различными формами, какие примет раздражение, естественно вызванное мною, так как именно под влиянием раздражения французский характер обнаруживается всего полнее.

Присутствие мое, однако, по-видимому, не имеет стимулирующего влияния, и в этом отношении я испытал чувствительное разочарование. Они обращаются со мною как со всяким другим, тогда как из желания видеть разницу в обращении со мною, я заранее покорился мысли, что со мной будут обращаться хуже. Я, как выше сказано, еще не вполне уясняю себе это логическое противоречие; но вот объяснение, к которому я прихожу. Французы так исключительно заняты собой, что, не смотря на очень определенный образ, в каком личность германца представлялась им во время войны 1870 года, они в настоящую минуту не имеют ясного понятия о его существовании. Они не совсем уверены, что немцы существуют; они уже позабыли убедительные доказательства этого факта, представленные им девять лет тому назад. Немец - нечто неприятное, что они решили выключить из своих понятий. Я вывожу из этого, что мы не правы, когда принимаем в основание гипотезу возмездия; французская натура слишком поверхностна, чтоб это великое и мощное растение могло пустить в ней корни и дать цвет.