Уильям Теккерей - Виргинцы (книга 2)

Если я поступаю неправильно и впоследствии понимаю это, то всегда с готовностью приношу извинения, — но ведь этим я лишь тешу свое чувство самоуважения и как бы прошу прощения у самого себя за то, что оказался самого себя недостойным. По этой-то, как мне кажется, причине — то есть из чувства уважения к собственному "я", — едва ли мог бы я когда-либо унизиться до подлости. Как должны чувствовать себя те, чья жизнь (а ведь это случается нередко) исполнена лжи, козней, коварства? О чем говорят они сами с собой, оставаясь наедине? Изо дня в день я наблюдаю людей, чьи улыбки всегда лицемерны, и в каждом прищуре глаз, в каждом движении бровей — притворство. Носят ли они эту маску и перед собой, и перед своей совестью? Когда я прощаю кому-нибудь обиду, боюсь, что мною руководит не дух христианского всепрощения: просто я могу себе позволить не засчитывать долга, если требовать его уплаты кажется мне унизительным. Я знавал две-три чистые души (и, быть может, даже сам пробовал искушать их), которым прощение давалось без всякого труда, оно было для них столь же естественным, как тяга цветка к солнцу. Я же, повторяю, могу отпускать долги, но не прощать. Я спрашиваю себя: мы, гордые люди, не гордимся ли мы тем, что горды?

Итак, я ни в малейшей степени не выказал покорности моей далекой виргинской родительнице, и многие годы мы продолжали жить в полном отчуждении, если не считать коротких весточек, которые от случая к случаю посылала в Виргинию моя жена (как, например, о рождении у нас ребенка и о тому подобных событиях). После волнений, вспыхнувших в Америке из-за закона о гербовом сборе, меня в Лондоне также постигли неприятности. Хотя в этом споре я и продолжал оставаться на стороне тори (то есть на стороне побежденных, как всегда и везде во всех спорах), не испытывая ни малейшего сомнения в том, что правительство метрополии, безусловно, обладает правом облагать налогом свои колонии, однако в это же самое время я позволил себе обнародовать весьма дерзкое письмо к одному из членов виргинской ассамблеи, в коем в крайне несдержанной форме высказывался по поводу привычно-бесцеремонного поведения нашей метрополии по отношению к колониям и столь неуважительно отзывался о властях предержащих, что тут же был лишен своего места уполномоченного по извозу, к ужасу и негодованию моего дядюшки, никогда не жаловавшего людей, попавших в немилость. Он чрезвычайно привязался к моей жене и нашему сынишке, ко мне же относился с этаким презрительным сочувствием, которое меня очень забавляло. Бедность вызывала в нем инстинктивное отвращение и неприязнь, а успех и богатство соответственно теплые чувства. Любое мнение, идущее вразрез с общепринятым, возмущало его и пугало; всякое правдивое, откровенное слово заставляло бледнеть. И все же по натуре он, видимо, не вовсе был лишен добросердечия и родственной любви, ибо, невзирая на ужасные разочарования, которые я так часто ему приносил, он продолжал посещать Тео и нашего малютку (а заодно, всякий раз принимая уныло-похоронный вид, и меня); раненный в самое сердце необузданностью моего языка, он все же удостаивал меня иногда беседы — не то что во время нашей первой ссоры; я был в его глазах несчастным, безнадежно погибшим созданием, спасти которое уже не в силах человеческих. Однако я не падал духом и продолжал изыскивать новые средства к существованию, тем более что деньги, полученные мною в эту трудную минуту от Гарри в уплату его долга, давали возможность продержаться еще несколько месяцев, а быть может, и лет. О, поразительная беспечность молодости! — нередко повторяю я себе. Откуда берется у нас эта отвага перед бедностью и уменье не вешать нос?

В это самое время дядя его величества герцог Камберлендский умер от апоплексического удара, и, как ни удивительно, смерть его круто изменила мою судьбу. Сэр Майлз Уорингтон никогда не пропускал придворных церемоний, на которых он мог присутствовать. Он неизменно бывал на всех дворцовых приемах, балах, крестинах и похоронах. Стоило какому-нибудь принцу или принцессе занедужить, и его карета уже стояла у их подъезда, будь то Лестер-Филдс, Карлтон-Хаус или Ганнерсбери — для него было все едино, куда бы ни мчаться, и как же мог он теперь не поехать на похороны тучного герцога? И там, на этих похоронах, стоя с непокрытой головой под дождем, он схватил жестокую простуду и воспаление горла, и как-то утром, не успела еще весть о его болезни долететь до меня, как в моей квартире в Блумсбери появляется стряпчий и почтительно именует меня "сэр Джордж Уорингтон".