Роберт Уоррен - Дебри

Вошел в лишенную крыши хижину, которую они делили с Моисом Крофордом, и собрал свои пожитки — ранец, который давным-давно в Баварии дал ему дядя, одежку, одеяла, взял стул, фонарь. Оглядывая жилище в последний раз, он мельком взглянул на стол. На столе было пусто.

А что там лежало?

И вдруг вспомнил. Вспомнил, что накануне вечером, когда он прервал урок с Моисом и ушел из лагеря, на столе оставались алфавитные карточки, которые он вырезал для своего ученика. Теперь они исчезли.

Он тупо смотрел на пустое место.

Значит, Моис Толбат — Моис Крофорд, — собираясь свершить свое злодеяние, к которому готовился всю жизнь, помедлил во тьме хижины, чтобы собрать и взять с собой эти карточки, которые изучал вечер за вечером, сосредоточенно, как ребенок. Воображение подсунуло Адаму картину: Моис Крофод, который трусливо прячется в какой-нибудь темной дыре, готовый при малейшем звуке сорваться и позорно бежать, склоняется при свете единственной свечи и, сжимая карандаш большими, сильными пальцами, срисовывает с карточки букву. Разглядывая эту картину, Адам ощутил в груди непонятное стеснение. В нем самом и в мире происходило что-то слишком сложное, слишком страшное, чтобы дать этому название. И он не мог шевельнуться.

Потом где-то рядом раздался первый сигнал горна. Потом ещё один, и еще, и еще. Все дальше и дальше разносились они над землей, все мелодичней, ноты выплеснулись и затихли в серебристой рассветной дымке. Адам стоял посреди пустой, разрушенной хижины, похожей скорее на загон для скота, чем на человеческое жилище, и слушал звуки труб, подняв лицо к небу, где занялась заря. Глаза, вдруг почувствовал он, были мокры от слез.

— Не понимаю, — сказал он вслух. — Ничего я не понимаю. О, Господи, я хочу понять.

Но стеснение в груди прошло.

Солнце светило вовсю, когда он вышел из лагеря на главную дорогу. Армия строилась рота за ротой. Дело продвигалось медленно. Люди метались туда-сюда, казалось, без всякой цели. Офицеры, осаживая нетерпеливого коня и сверкая золотыми позументами под ярким солнцем, в молчании сонно наблюдали за суетой. Но там, где шли построения, выкрикиваемые сержантами и лейтенантами команды взлетали и падали над головами, наполняя ясный воздух истеричными и яростными криками.

Постепенно роты принимали боевой порядок, уже построенные части стояли плотно сбитыми квадратами среди всеобщей суматохи, как плиты тесаного камня в бурлящей воде.

Главная дорога, как понял Адам, миновав расположение Девятого Вермонтского, была переполнена. Он с удивлением заметил, что движение здесь левостороннее — правило, должно быть, установленное для удобства самими солдатами.

Таким образом, прибывающий транспорт двигался по противоположной от Адама стороне дороги — бесконечная вереница фургонов с продуктами и боеприпасами, новых санитарных карет с яркой свежей краской и белой, как снег, парусиной. Поля вокруг были забиты повозками, расставленными в четком порядке, — они терпеливо ждали, когда их засосет в поток, текущий на юго-восток. Порой в узких промежутках этого нерушимого математического рисунка возникали такие же водовороты и сердитое муравьиное кишение, как в лагере, оставшемся за спиной. Мужчины запрягали мулов. С полей поднимался беспокойный гул, слов было не различить. Над всем этим висели последние голубые прядки дыма от недавно погашенных костров, они медленно расплетались в прозрачном воздухе.

С грустью и неохотой перевел он взгляд на ближайший к нему поток транспорта, транспорта исходящего, к которому ему вскоре суждено присоединиться — на весь этот неописуемый хвост дармоедов и прихлебателей, влекомый на северо-запад: крытые фургоны маркитантов; двуколки и легкие четырехколесные экипажи; местные разносчики с ручными тележками; прачки с тюками на головах — но теперь не с чужой стиркой, а с собственными жалкими пожитками; мелкие аферисты с непременной пачкой засаленных карт в кармане и потрепанным саквояжем в руке; невыразительные, неопределенные, безликие люди, чьи цели и намерения так и остались загадкой, теперь уходили все разом, с пустыми руками, как новорожденные, или таща какую-нибудь нелепую, гротескную вещицу наподобие разукрашенного ночного горшка, деревянных часов, огромного слащавого портрета ребенка, явно не связанного родственными узами с его обладателем, или Библии несуразных размеров, пригодной разве что для чтения проповедей.

Как будто гигантский ботинок пнул зимний лагерь, как муравьиную кучу, и жизнь в нем забурлила, в смятении хлынула через край.