Роберт Уоррен: Дебри

И мысль эта поддерживала Адама Розенцвейга. Когда резкая боль в ступне и лодыжке была почти невыносима, он говорил себе, что это цена его взросления и возмужания. Он говорил это по утрам, когда затягивал шнурки и ремешки немного туже, чем накануне. Он говорил это по вечерам, когда снимал ботинок и, вместо ожидаемого облегчения, каждый мускул отзывался ещё более острой болью.

Что ж, он заплатил цену. Теперь он мог ходить как мужчина. Комиссия, возможно, даже не заметит ботинка. А если и заметит, скорее всего, не придаст этому значения. Говорят, они берут всех, кто способен ползать и у кого есть хотя бы три зуба. Все рекруты поголовно проходят комиссию. Что ж, у него, Адама Розенцвейга, в наличии имеются все зубы до единого, и он научился ходить. Он может маршировать. Когда завтра он получит новый ботинок, почти нормальный, без обилия ремней и шнурков, необходимых вначале, он будет мало отличаться от остальных.

Если не слишком приглядываться.

На второе утро после отплытия из Бремерхафена на "Эльмире", колесном пароходе грузоподъемностью 1940 тонн с английским регистровым судовым свидетельством, после завтрака, состоявшего из солонины, галет и тепловатого кофе, дневальный вызвал их на палубу, все 125 человек. Впервые им было позволено выйти из тусклых кают на воздух, и теперь, ошалевшие от солнечного сияния и блеска воды, они щурились и жались друг к другу на шаткой палубе. Долговязый человек с рыжими усами, свисающими с изможденного, похожего на череп лица, в неопрятном штатском платье, с фуражкой, на которой виднелось невыгоревшее синее пятнышко от снятого значка, пристально оглядывал толпу. Глаза у долговязого были бледно-голубые, сильно воспаленные.

— Начинай перекличку, Свинячий Глаз, — на странно скрипучем английском приказал долговязый своему помощнику, толстому, как бочонок, голландцу с бельмом на одном глазу, в штанах, болтающихся пузырем под огромным брюхом.

Помощник по-немецки объяснил, что по мере того, как их одного за другим будут выкликать, они должны пройти по палубе и встать перед майнгерром Дунканом. Там, объяснил он, они выстроятся в двойную шеренгу. При помощи этих нехитрых действий, объяснил он, они попытаются обрести чувство собственного достоинства.

Майнгерр Дункан тем временем снял фуражку, и, несмотря на рыжие волосы, густо торчащие из-под околыша по бокам, обнаружилось и поразило то, что майнгерр Дункан был лыс. Голова его не была голой, как яйцо. Она, однако, была голой, как сустав гигантского быка, белая, со свежими красными пятнами, будто с неё совсем недавно сняли скальп, и она никак не заживет.

Майнгерр Дункан осторожно почесал свою обожженную солнцем лысину, с явной неприязнью наблюдая, как люди один за другим выходят и строятся в неровную шеренгу. Внезапно палуба покачнулась, это заставило его переменить позу, и стало заметно, что он хром на левую ногу. Колено не сгибалось, застыло, как деревянное. Потом внимание его переключилось с шеренги людей на указательный палец правой руки, которым он чесал свою несчастную лысину. На пальце осталась капля крови. Майнгерр Дункан вытер кровь о штаны пониже спины и снова водрузил на голову фуражку.

И в тот момент, когда зудящую, обожженную лысину майнгерра Дункана лишили даже того небольшого удовольствия, которое приносит почесывание, Адам Розенцвейг, чье имя было только что названо, сделал первый шаг, чтобы пересечь палубу и присоединиться к шеренге, выстроившейся перед майнгерром Дунканом. Он сделал этот шаг уверенно, решительно. Это был момент, к которому месяцами — даже годами — подводила его жизнь. Момент, когда его мечты вот-вот станут реальностью.

Корабль вторил размеренным, неторопливым движениям волн, но в этот миг море нарушило ритм. Оно едва заметно, непостижимо вздрогнуло — так лошадь дергает шкурой, когда на неё садится слепень. Этого легкого рывка как раз хватило, чтобы изменился плавный и ожидаемый подъем палубы, и самоуверенный, предавшийся мечтам Адам Розенцвейг потерял равновесие.

Он не упал. Просто выставил вперед левую ногу, чтобы удержаться. И нога неожиданно воспроизвела привычное крученое движение, которое в течение стольких месяцев он мучительно преодолевал. Так он и замер посреди палубы, большой палец левой ноги устремлен резко вниз, как у танцора, пятка поднята, тело нелепо перекручено, правое плечо перекошено для равновесия, локти оттопырены. А нелепый ботинок со всеми своими ремешками и шнурками выставлен на всеобщее обозрение. И к нему прикованы глаза всех присутствующих.