Роберт Уоррен - Дебри

Девушка говорила:

— ... и вы знаете немецкий. Может, если вы придете и поговорите с мужем — вы ведь недавно оттуда — может, тогда он проявит хоть какой-то интерес. Вы не против, нет?

Он сказал — да, он будет рад прийти, но в какое время?

Завтра вечером, сказала она, но не позже захода солнца. Она бы тогда подоила коров, пока он развлекает мужа беседой. Она пошла вверх по заросшему травой склону к каменному дому, к большим кленам, дающим пурпурную тень, и к большим сараям, неся ребенка как мягкий, неплотно упакованный сверток, она шла, и тело её, — там, внутри выцветшего голубого платья, — тело её клонилось в сторону, уравновешивая наклон холма и вес ребенка. Он проводил её взглядом.

Моис что-то бормотал. Адам обернулся к нему. Моис сидел на корточках, глядя на холм.

— Мяконькая, сочная, — проворковал он, — мяконькая, сочная.

Адам почувствовал: ненависть поднимается из желудка, как желчь.

— Не позже захода солнца, — промурлыкал Моис, он подражал голосу девушки, все так же сидя на корточках и косясь на Адама. — Угу, не позже захода.

Адам отвернулся.

Моис говорил:

— Вот-вот, сынок, вдуй ей разок как следует за старину Моиса.

И добавил, воркуя:

— Мяконькая, сочная.

Сидящий на камне в сторонке Джед Хоксворт оторвал взгляд от ножа.

— Слушай, — бесстрастно сказал он Моису. — А ведь это ты о белой женщине говоришь. Соображаешь?

Сидящий на корточках Моис ничего не ответил. Он сделал вид, что безмерно заинтересовался шапочкой желудя, лежащей на земле у его ног.

— Да, — сказал Джед Хоксворт, — и если бы ты что-нибудь в этом духе сказал о белой женщине в другом месте и с другими людьми, они бы отрезали твой черный язык и бросили свиньям, — он с любопытством разглядывал нож в руке.

Моис неотрывно смотрел на шапочку старого желудя.

— Вот черт! — сказал Джед Хоксворт рассеянно, как бы самому себе. Когда-то я и сам был не прочь это сделать, — он со щелчком сложил нож и уставился на него. — Но не теперь, — сказал он. — Теперь мне, наверно, все равно.

Моис поднял голову.

Джед Хоксворт смотрел прямо на него.

— Давай, скажи это, — приказал он почти шепотом, злым, хриплым, дрожащим шепотом. — Ну же, говори.

Моис смотрел на него. Медленная, сонная ухмылка расплылась по его лицу.

— Мяконькая, сочная, — пропел он гортанным шепотом, наблюдая за лицом Джеда Хоксворта.

Адам быстро зашагал прочь, к лесу.

Адам толком не смог поговорить с Гансом Мейерхофом. С первого взгляда становилось ясно: человек этот умирал. Тело под простыней было всего лишь грудой костей, лежащих почти с той же неприкрытой наготой, с какой они будут лежать в земле, если через несколько лет гроб вскроют заступом. Порой у Адама возникало безумное видение, будто сквозь простыню, сквозь остатки усохшей плоти, сквозь оболочку иссушенной жаром кожи он видит кости, свободные и усмиренные в последнем и вечном покое.

Лицо его исхудало, кожа была туго натянутой и прозрачной. Жизнь теплилась только в глазах, и временами большие голубые глаза пронзительно вспыхивали, будто разжигаемые каким-то великим волнением, какою-то властной мыслью. Затем снова затягивались мутной пленкой, как у больного цыпленка, когда его слабеющее веко падает на глаз.

Но даже когда они вспыхивали, причиной тому была, чувствовал Адам, не проскочившая между двумя собеседниками искра, а всего лишь скачок температуры или мимолетный всполох какого-то стародавнего события, мелькнувшего в угасающем мозгу.

Однако кое-что Адам все-таки из него вытянул. Он был родом из Вестфалии, сын крестьянина. Ему удалось получить образование и стать, как похвалилась его жена, учителем. В голодный 1846 год он участвовал в крестьянских волнениях. Получил ранение в Растатте.

— Растатт? — переспросил Адам. Он услышал слово, не выговоренное его голосом, а как будто прокарканное. Он почувствовал: слово вошло в горло, сформировалось там, вспучило гортань и вырвалось, как мокрота. Нет, это было похоже не на карканье. А на то, что само создание, которое должно было каркнуть, вспучило его гортань и вырвалось из неё — каркающий и карканье в одном лице. Его охватил озноб, растерянность. Как будто жизнь его вернулась к исходной точке, к началу, перескочив в другое измерение Времени. Как будто он снова сидит у ложа умирающего отца, отца, который в Растатте взял в руки мушкет, но умирая от ружейной пули, полученной в другой войне и в другом месте, не отрекся от прежних истин.

От восторга, пришедшего на смену растерянности и ознобу, захватило дух. Он был потрясен, на мгновение парализован нахлынувшим счастьем. Вернулось то, что он считал навсегда утерянным.