Роберт Уоррен - Дебри

Аарон Блауштайн засмеялся. Потом смех умолк.

— Да, — сказал он. — Все теперь богатеют. А ты не знал? — он помолчал. — Все, кого не убили.

Он резко поднялся с кресла. Адам увидел, как тонкие белые пальцы мнут, ломают погасшую сигару.

— Но некоторые верят, — сказал он невнятно. — Некоторые верят. Такие как ты. С твоей увечной ногой.

Он замолчал. Адам слышал, как он дышит.

— Да, — сказал Аарон Блауштайн, когда дыхание выровнялось. — Но земля вертится. Люди богатеют. Я становлюсь богаче.

Он помолчал.

— Ты слышал о Ченслорсвилле [16]?

Адам покачал головой.

— Эти проклятые — Богом проклятые, толстопузые немчишки — сломались. Темнело, и южане — распроклятые мятежники — выскочили из леса. Они начали контрнаступление, и немцы сломались.

Он швырнул распотрошенную, изломанную сигару на красный ковер и поглядел на нее.

— Мой сын был убит, — глухо сказал он. И сел.

Отдышался и заговорил:

— Мой сын попал в корпус Говарда. Немцы сломались и пропустили противника с фланга, — он помолчал, потом снова заговорил, ещё тише. Прошло два месяца. Моя жена не пережила смерти Стефана. И я не думал, что переживу.

Он глядел на истерзанную сигару на красном ковре.

— Ты знаешь, — он поднял на Адама темные, умоляющие глаза. — Я не могу умереть.

Он встал с кресла. Он дрожал, как в ознобе.

— Да плевать мне теперь на них! — сказал он. — Они убивают на улицах. Они вешают негров. Они богатеют. Они богохульствуют, совокупляются, прелюбодействуют. Да пусть хоть передохнут все эти южане с северянами. Тьфу! Плевать на них... — он поднял правую руку, тонкую, костлявую, белую, дрожащую под сверкающей громадной люстрой из горного хрусталя, в которой мерцало множество маленьких газовых рожков.

— Наплевать! — выкрикнул он. — Пусть хоть язва египетская, хоть жесточайший геморрой! Будь проклята эта земля! Где мой сын?

Он стоял, содрогаясь под блеском хрусталя. Рука его медленно опустилась.

— Нет... нет, — сказал он. — Прости. Не знаю, что со мной, — он аккуратно достал портсигар, закурил другую сигару. Затянулся, глубоко вдохнул дым. Внимательно оглядел сигару.

— Это очень дорогие сигары, — сказал он.

— Да, — сказал Адам. Нужно было что-нибудь сказать, поскольку Аарон Блауштайн смотрел прямо на него.

— Знаешь, что такое История? — спросил Аарон Блауштайн.

— Нет, — ответил Адам.

— Это мука смертная, через которую должны пройти люди. Чтобы свершилось то, что свершилось бы и без этого.

Он расхохотался под сверкающей люстрой.

— Не знаю, что со мной такое, — раздраженно сказал он. Шагнул к Адаму и спросил, глядя на него сверху: — Знаешь, чей на тебе сюртук?

Адам понял. Понял мгновенно, и ужас сковал его, как лед.

— Смотрю, как ты сидишь в этом сюртуке, — сказал старик и запнулся. Потом продолжал: — Я не суеверен. И в Бога не верую. Но я верю, что это Бог послал мне тебя.

Он глядел на Адама сверху вниз испытующим взглядом.

— И знаешь для чего?

— Нет, — с трудом выговорил Адам.

— Чтобы ты стал моим сыном, — сказал Аарон Блауштайн.

В эту минуту вместо худого старика с белым, как мел, лицом и темными горящими глазами Адам увидел своего отца. Но не сломленного, умирающего на кушетке в сумеречной комнате в Баварии, а волшебным образом восставшего над болью и душевной смутой, чтобы приветствовать сына в час его торжества. Глаза Адама наполнились слезами, поплыла в их блеске, затуманилась фигура в черном.

— Даже это, — указывая на ботинок Адама, говорил Аарон Блауштайн, поглощенный своей мечтой.

Адам посмотрел на ботинок.

— Даже это — знак, — говорил старик.

Адам глядел на ботинок. Это мой ботинок, подумал он. Я его создал.

— Знак того, что ты послан Господом, — говорил голос из далекого далека.

Адам почувствовал на себе тысячу тонких, как паутина, нитей, они затягивались, душили его. Казалось, он больше не сможет вздохнуть.

— Это знак, — говорил далекий голос, — что тебя у меня не отнимут. Они не возьмут тебя для своей войны. Ты останешься со мной. В моем доме. О, сын мой! — вскричал он и с этими словами рухнул на колени перед Адамом, уронив сигару, и потянулся к ботинку, как будто хотел прикоснуться к чему-то страшно хрупкому и драгоценному.

Адам сидел погруженный в бездумье, не отрывая взгляда от сигары на полу. Он видел, как красный ковер вокруг горящего кончика сигары стал коричневым, потом почернел. Видел, как поднимается дым от ковра, смешиваясь с голубоватым дымком сигары. Он следил за красным мерцанием чернеющих нитей ткани, по мере того как огонь пожирал их и отделял одну от другой.