Джордж Элиот - Миддлмарч

- Мне кажется, я предпочла бы просто ощущать красоту картины, чем разгадывать ее как шараду, но подобные произведения я все-таки научусь понимать гораздо быстрее, чем ваши с их всеобъемлющим смыслом, - заметила Доротея, обернувшись к Уиллу.

- В присутствии Наумана о моих картинах лучше не упоминать, - сказал Уилл. - Он объяснит вам, что все они - Pfuscherei [мазня (нем.)], а более бранного слова в его лексиконе нет.

- Правда так? - спросила Доротея, глядя на Наумана серьезно и бесхитростно. Художник слегка поморщился и ответил:

- Живопись для него не призвание. Ему следует попробовать себя в литературе. Уж она-то достаточно ши-ирока-а.

В произношении Наумана последнее слово получилось насмешливо растянутым. Уиллу это не слишком понравилось, но он сумел засмеяться, и мистер Кейсобон, хотя немецкий выговор художника его раздражал, почувствовал некоторое уважение к строгости его суждений.

Уважение это не стало меньше, когда Науман отвел Уилла в сторону, поглядел на какое-то большое полотно, затем на мистера Кейсобона и, вернувшись к своим посетителям, сказал:

- По мнению моего друга Ладислава, вы извините меня, сударь, если я скажу, что набросок вашей головы был бы бесценен для фигуры святого Фомы Аквинского, над которой я сейчас работаю. Это значило бы чрезвычайно злоупотребить вашей любезностью, но я так редко вижу то, что мне нужно идеальное в реальном.

- Вы меня весьма удивили, сударь, - сказал мистер Кейсобон, но его щеки окрасил румянец удовольствия. - Однако если моя физиономия, которую я привык считать самой заурядной, может подсказать вам какие-то черты ангельского доктора (*73), я буду весьма польщен. То есть при условии, что это не займет много времени и что миссис Кейсобон не станет возражать против такой задержки.

Но Доротея была только очень рада - больше ее мог бы обрадовать разве что божественный глас, который провозгласил бы мистера Кейсобона самым мудрым и достойным из сынов человеческих и вернул бы твердость ее поколебавшейся вере.

Все необходимые принадлежности были у Наумана под рукой просто в удивительной полноте, и он тотчас принялся за этюд, ни на минуту не прерывая их беседы. Доротея сидела в безмятежном молчании - она давно уже не чувствовала себя такой счастливой. Какие прекрасные люди! Только невежество, подумала она, помешало ей увидеть красоту Рима, ощутить, что его печаль овеяна надеждой. Ей была свойственна редкая доверчивость: в детстве она полагалась на благодарность ос и благородную чувствительность воробьев, а затем, когда они обманывали ее ожидания, в той же мере негодовала на их низость.

Хитрый художник задавал мистеру Кейсобону вопросы об английской политике и выслушивал длиннейшие ответы, а Уилл, примостившись на стремянке в углу, оглядывал общество со своей высоты.

Через некоторое время Науман сказал:

- Если бы я мог отложить этюд на полчаса, а затем еще раз над ним поработать... Погляди-ка, Ладислав! По-моему, лучшего пока трудно пожелать.

Уилл разразился междометиями, подразумевающими восторг, который невозможно выразить словами, а Науман жалобно вздохнул:

- Увы... вот если бы... Мне нужно еще только полчаса... Но вас ждут дела... Я не решаюсь затруднить вас такой просьбой... а о том, чтобы вы приехали завтра...

- Ах, останемся! - воскликнула Доротея. - У нас ведь сегодня нет никаких дел? - добавила она, умоляюще глядя на мистера Кейсобона. - Будет так жаль, если этюд останется незавершенным.

- Як вашим услугам, сударь, - произнес мистер Кейсобон со снисходительной любезностью. - Раз моя голова сегодня внутри предается праздности, пусть поработает ее внешняя оболочка!

- Вы так добры! Теперь я счастлив! - воскликнул Науман, повернулся к Уиллу и продолжал по-немецки, указывая на этюд, словно что-то требовало обсуждения. Затем отложил его и рассеянно поглядел по сторонам, как будто раздумывая, чем занять своих посетителей. И наконец сказал, обращаясь к мистеру Кейсобону:

- Может быть, прекрасная новобрачная, милостивая госпожа, не откажет мне в разрешении сделать с нее набросок, чтобы как-то заполнить эти полчаса. Не для картины, разумеется, а так просто.

Мистер Кейсобон с поклоном выразил уверенность, что миссис Кейсобон сделает ему это одолжение, и Доротея тотчас спросила:

- Где мне сесть?

Науман, рассыпаясь в извинениях, попросил ее встать и позволить ему придать ей требуемую позу, что она и сделала, обойдясь без преувеличенных жестов и смешков, которые почему-то считаются обязательными в подобных случаях. Художник пояснил: