Джордж Элиот - Миддлмарч

- В таком случае не понимаю, как ты можешь защищать Фреда, - не отступала Розамонда.

- Я его вовсе не защищаю, - сказала Мэри со смехом. - А вот любой приход я от такого священника постаралась бы защитить.

- Но само собой разумеется, он бы вел себя иначе, если бы стал священником.

- Да, постоянно лицемерил бы, а он этому пока не научился.

- С тобой невозможно говорить, Мэри. Ты всегда становишься на сторону Фреда.

- А почему бы и нет? - вспылила Мэри. - Он тоже стал бы на мою. Он единственный человек, который готов побеспокоиться ради меня.

- Ты ставишь меня в очень неловкое положение, Мэри, - кротко вздохнула Розамонда. - Но маме я этого ни за что не скажу.

- Чего ты ей не скажешь? - гневно спросила Мэри.

- Прошу тебя, Мэри, успокойся, - ответила Розамонда все так же кротко.

- Если твоя маменька боится, что Фред сделает мне предложение, можешь сообщить ей, что я ему откажу. Но насколько мне известно, у него таких намерений нет. Ни о чем подобном он со мной никогда не говорил.

- Мэри, ты такая вспыльчивая!

- А ты кого угодно способна вывести из себя.

- Я? В чем ты можешь меня упрекнуть?

- Вот безупречные люди всех из себя и выводят... А, звонят! Нам лучше пойти вниз.

- Я не хотела с тобой ссориться, - сказала Розамонда, надевая шляпку.

- Ссориться? Чепуха! Мы и не думали ссориться. Если нельзя иногда рассердиться, то какой смысл быть друзьями?

- Мне никому не говорить того, что ты сказала?

- Как хочешь. Я меньше всего боюсь, что кто-нибудь перескажет мои слова. Но идем же.

Мистер Лидгейт на этот раз приехал позднее обычного, но гости его дождались, потому что Фезерстоун попросил Розамонду спеть ему, а она, докончив "Родину, милую родину" (которую терпеть не могла), сама предупредительно спросила, не хочет ли он послушать вторую свою любимую песню - "Струись, прозрачная река". Жестокосердый старый эгоист считал, что чувствительные песни как нельзя лучше подходят для девушек, а прекрасные чувства - для песен.

Мистер Фезерстоун все еще расхваливал последнюю песню и уверял "девочку", что голосок у нее звонкий, как у дрозда, когда под окном процокали копыта лошади мистера Лидгейта.

Он без всякого удовольствия предвкушал обычный неприятный разговор с дряхлым пациентом, который упорно верил, что лекарства обязательно "поставят его на ноги", лишь бы доктор умел лечить, - и это унылое ожидание вкупе с печальным убеждением, что от Мидлмарча вообще нельзя ожидать ничего хорошего, сделали его особенно восприимчивым к тому обворожительному видению, каким предстала перед ним Розамонда, "моя племянница", как поспешил отрекомендовать ее мистер Фезерстоун, хотя называть так Мэри Гарт он не считал нужным. Розамонда держалась очаровательно, и Лидгейт заметил все: как деликатно она загладила бестактность старика и уклонилась от его похвал со спокойной серьезностью, не показав ямочек, которые, однако, заиграли на ее щеках, когда она обернулась к Мэри с таким доброжелательным интересом, что Лидгейт, бросив на Мэри быстрый, но гораздо более внимательный, чем когда-либо прежде, взгляд, успел увидеть в глазах Розамонды неизъяснимую доброту. Однако Мэри по какой-то причине казалась сердитой.

- Мисс Рози мне пела, доктор. Вы же мне этого не воспретите, э? сказал мистер Фезерстоун. - Ее пение куда приятней ваших снадобий.

- Я даже не заметила, как пролетело время, - сказала Розамонда, вставая и беря шляпку, которую сняла перед тем, как петь, так что ее прелестная головка являла все свое совершенство, точно цветок на белом стебле. Фред, нам пора.

- Так едем, - ответил Фред. У него были причины для дурного настроения, и ему не терпелось поскорее покинуть этот дом.

- Значит, мисс Винси - музыкантша? - сказал Лидгейт, провожая ее взглядом. (Розамонда каждым своим нервом ощущала, что на нее смотрят. Природная актриса на амплуа, подсказанном ее physique [здесь: наружность (фр.)], она играла самое себя, и так хорошо, что даже не подозревала, насколько это и есть ее подлинная натура.)

- Уж конечно, лучшая в Мидлмарче, - объявил мистер Фезерстоун. - Там ей никто и в подметки не годится, э, Фред? Похвали-ка сестру.

- Боюсь, сэр, я заинтересованный свидетель и мои показания ничего не стоят.

- Лучшая в Мидлмарче - это еще не так много, дядюшка, - сказала Розамонда с чарующей улыбкой и повернулась к столику, на котором лежал ее хлыст.

Но Лидгейт успел взять хлыст первым и подал его ей. Она наклонила голову в знак благодарности и посмотрела на него, а так как он, разумеется, смотрел на нее, они обменялись тем особым нежданным взглядом, который внезапен, как солнечный луч, рассеивающий туман. Мне кажется, Лидгейт чуть побледнел, но Розамонда залилась румянцем и ощутила непонятную растерянность. После этого ей действительно захотелось поскорее уехать, и она даже не расслышала, какие глупости говорил ее дядя, когда она подошла попрощаться с ним.