Филипп Эриа - Золотая решетка

Пройдя из парка по авеню Веласкеса, она вышла на бульвар Мальзерб уже совсем в ином настроении духа. В метро она не спустилась, миновала станцию Виллье, свернула направо, бросила в почтовый ящик две межзональные открытки - одну в Пор-Кро, а другую в Кань, причем тут же подумала, что, пожалуй, сама приедет раньше, чем они дойдут, - потом оглядела бульвар, полого уходивший вдаль. Широкая пустынная мостовая, тротуары без обычной парижской толпы, полное отсутствие машин, ни одного такси на стоянках - все это придавало бульвару Мальзерб неожиданно огромные размеры, открывая глазу такую необъятную перспективу, какой Агнессе никогда не приходилось видеть. Если не считать единственного раза в детстве, когда во время каникул они направлялись из одного поместья в другое и им пришлось пересечь Париж, необитаемый, незнакомый Париж, затихший августовский город - до сих пор еще ей не забылась эта картина.

До встречи с тетей Эммой Агнесса в сущности была свободна, она намеревалась лишь зайти для несложной консультации к адвокату, которому не захотела предварительно звонить с авеню Ван-Дейка, предпочитая явиться наудачу. Она остановилась на углу улицы Монсо и повернулась лицом к сердцу Парижа, которое притягивало ее к себе. И она подумала, что, просидев двое суток в особняке Буссарделей под самыми благовидными и разумными предлогами, не старалась ли она, в сущности даже не отдавая себе в том отчета, отдалить свою первую встречу с оккупированным городом. Только в этот миг осознала она всю глубину своей любви к Парижу, глубокой, врожденной in.(щи, и вспомнила, что уже шесть поколений ее родных имеют право именоваться парижанами. Возвратившись из Соединенных Штатов, Агнесса вновь соединила свою судьбу с жизнью Парижа, ощущая ее как естественное свое бытие, прерванное силою обстоятельств на определенный срок; впрочем, тогда до ее сознания не сразу дошла эта истина, и не сразу она осознала свою отчужденность; тогда она не сразу поняла, что Париж - это ее родина, которая куда милее ее сердцу, крепче приросла к ее плоти, к ее ладоням, к ее стопам, чем та, большая, общая для всех французов. Она почувствовала это лишь сегодня: глядя на обезлюдевший бульвар, весь в ржавчине осени, весь во власти зловещих чар, Агнесса поняла, что она парижанка, как другие бывают верующими, и что в течение двух лет на своем огражденном от бурь острове она тосковала по Парижу более, чем по своей семье. Ей рассказывали историю одного далекого предка, родившегося при Людовике XVI - некоего Флорана Буссарделя, который, как утверждали, заложил основы семейного благосостояния, разбогатев на спекуляциях с земельными участками долины Монсо; про него говорили: "Его страстью были не деньги, не земли, а Париж". И она настоящая праправнучка этого человека. Она настоящая Буссардель в том, что есть у них хорошего. Незнакомое доселе волнение охватило ее, пронзило посреди застывшего в неподвижности Парижа, и она ощутила себя верным детищем этого города, ставшего ей матерью, города, из лона которого она вышла, с которым была и будет связана навеки и который был сейчас городом-страдальцем.

Агнесса двинулась в путь. Шла она размеренным шагом, как на прогулке. Уходя из дому, она надела туфли на мягкой каучуковой подошве; на мысе Байю она бегала в сандалиях, и ее кожаные туфли сохранились еще с тех времен, когда их можно было свободно купить в магазине; теперь она вдруг заметила, по ступает бесшумно, и странными казались ее неслышные тяги по асфальту, встречные женщины громко барабанили деревянными подошвами; и это стаккато, заполнившее весь город после возвращения тех, кто бежал в первые дни, стало привычным шумом парижских улиц, где уже не урчали автомобили. "У меня вид выскочки, - подумала Агнесса, - чего доброго, решат, что я купила туфли на черном рынке". Ее костюм из твида привлекал всеобщее внимание, и по всему видно было, что живет она в привилегированных условиях. Одним словом, сразу чувствовалось, что она из "неоков".

Стараясь не думать об этом, она жадно оглядывалась вокруг. У магазинов, которые открывались теперь не раньше часа, а то и двух часов дня, уже выстраивались очереди. На железных жалюзи одного из магазинов был аккуратно приклеен большой лист бумаги с какой-то надписью. Агнесса остановилась прочитать объявление. "Джон, - гласила надпись и в скобках была обозначена фамилия, Жан Дюпюи, - дабы прохожие не усомнились в национальности автора,военнопленный, обращается к своим уважаемым покупателям, к своим уважаемым соседям и надеется, что, вернувшись, он найдет помещение незанятым и в хорошем состоянии". Агнесса откинула голову и прочла на вывеске: Джон, портной. Она снова двинулась в путь, смотря куда-то вдаль в направлении Сент-Огюстен. И она увидела, как в дальнем конце бульвара появился удивительный экипаж, ехавший по середине мостовой и медленно направлявшийся к ней. К седлу велосипеда, на котором ехал молодой человек спортивной выправки, было прицеплено низенькое сиденьице на двух колесах. Все это сооружение напоминало туристскую машину с прицепом, какой-то дьявольский багажник-фургон, детскую колясочку, и в ней, гордо вскинув голову, восседала дама в вызывающем туалете, в шляпке, напоминавшей перевернутый вверх дном цветочный горшок, густо намазанная, прижимавшая к груди белую курчавую собачонку. Велосипедист, выбиваясь из сил, влек свой живой груз, и машина на подъеме вихляла из стороны в сторону. Тетка еще не успела сообщить племяннице о существовании подобных экипажей, и Агнесса, остановившись, проводила глазами это первое увиденное ею велотакси.