Энтони Троллоп - Домик в Оллингтоне

– Вам никогда этого не придется сделать.

– Непременно придется. Я понимаю, что вы хотите сказать, и все-таки придется.

– Прощайте, мистрис Дель, – сказал Джонни.

– Прощайте, Джонни. Не будь она в таком состоянии, вы имели бы на своей стороне все мои лучшие желания в этом деле. Я всегда любила вас, как сына, как сына и буду любить.

И мистрис Дель поцеловала его в щеку.

– Я тоже буду любить, – сказала Лили, снова подав ему руку. Джонни с унынием посмотрел ей в лицо, как будто он надеялся, что и Лили поцелует его, пожал, потом поцеловал ее руку и, не сказав ни слова, взял шляпу и вышел из комнаты.

– Бедняжка! – сказала мистрис Дель.

– Им не следовало бы позволять ему идти сюда, – заметила Лили. – Впрочем, они не понимают. Они воображают, что я лишилась игрушки, и, побуждаемые своим добродушием, хотят подарить мне другую.

Вскоре после того Лили ушла в свою комнату и просидела там несколько часов.

Джонни вышел через уличную дверь и повернул на кладбище, а оттуда в поле, по которому приглашал Лили прогуляться. Он не раньше начал размышлять о свидании с Лили, как оставив за собою довольно далеко дом сквайра. Проходя между надмогильными памятниками, он перед одним остановился и прочитал на нем надпись, как будто она была для него интересна.

С минуту он простоял у церковной башни, любовался ее часами, потом вынул свои карманные часы и сверил их с башенными. Он бессознательно старался отстранить от своих мыслей события последней сцены, и минут на пять, на десять ему это удалось. Он вспомнил своего начальника, сэра Рэфля Бофля, вспомнил его письма и не мог удержаться от внутреннего смеха, представив себе фигуру курьера Рафферти, подающего башмаки. Более полумили прошел он от кладбища, прежде чем решился остановиться и сказать себе, что испытал неудачу в достижении главной цели своей жизни.

Да, он испытал неудачу, с горькими упреками он признавался самому себе, что испытал неудачу теперь и навсегда. Он говорил самому себе, что навязывал Лили в ее горести свою грубую любовь, и упрекал себя в том, что поступил не только глупо, но и невеликодушно. Его друг граф, в шутках своих, называл его победоносным героем и до такой степени вскружил ему голову, что он нисколько не сомневался в успехе своего искательства. Теперь же, когда он убедился, что успех невозможен, он почти возненавидел графа за то, что он довел его до такого состояния. Вот вам и победоносный герой! Ну, как ему явиться теперь в гествикский дом со своим унынием, с своим отчаянием? Все знали, зачем он отправился в оллингтонский Малый дом, и все должны узнать теперь о его неудаче. Каким образом позволил он себе сделаться таким глупцом, пускаясь на подобное предприятие в глазах такого множества зрителей. Не доказывало ли это самое, что он рассчитывал на полный успех, что он думал воротиться с торжеством, но отнюдь не с более вероятным позором? Он позволил другим одурачить себя и потом сам до такой степени одурачил себя, что теперь надежда и счастье рушились для него навсегда. Как бы ему убежать отсюда немедленно, воротиться в Лондон? Но как это сделать, не сказав никому слова? Вот мысли, которые столпились с самого начала в его голове.

Джонни перешел дорогу в конце имения сквайра, где Оллингтонский приход отделяется от прихода аббата Геста, в котором стоит дом графа, и взял направление вдоль кустарника, окаймлявшего поле, на котором они встретились с быком, к густому лесу, позади парка, да, хорошо, что он не поехал верхом. Обратная поездка его по большой дороге, при настоящих обстоятельствах, была для него почти невозможна, он даже считал невозможным возвращение свое в дом графа. Сумеет ли он держать себя с обыкновенным спокойствием в глазах двух стариков? Не лучше ли ему отправиться в дом матери, послать оттуда записку к графу и уехать в Лондон? Размышляя таким образом и все еще не сделав окончательного решения, он пошел по лесу, спустился по отлогости холма, обращенной к городу, и снова очутился на пешеходном мостике, перекинутом через небольшой ручей. Он остановился на нем, закрыв рукой вырезанные буквы, чтобы они не бросались в глаза. «Какой был я осел, всегда и во всем»! – сказал он самому себе.

Джонни вспоминал теперь не только свое последнее разочарование, но и всю свою прошедшую жизнь. Он вспомнил о своем ребячестве, о той отсталости с его стороны в переходе в мужество, которая лишила его возможности предложить Лили любовь свою, прежде чем она попала в когти этого ненавистного Кросби. Подумав об этом, он дал себе слово еще раз поколотить Кросби при первой с ним встрече, но так поколотить, чтобы отправить его на тот свет, если это окажется возможным и если его самого не попросят последовать за ним. Не жестоко ли в самом деле для них обоих, для Лили и для него, переносить такое наказание из-за низости этого человека? Простояв таким образом на мосту с четверть часа, Джонни вынул из кармана ножик и глубокими грубыми надрезами в дереве сгладил с перил имя Лили.