Энтони Троллоп - Домик в Оллингтоне

Я заявил ему, что с своей стороны тоже не прочь выдавать молодому человеку по сто фунтов в год, но так как двести фунтов, при твоем жалованье, не совсем-то достаточно, чтобы начинать семейную жизнь, то я обещал полтораста фунтов. По должности своей ты скоро получишь повышение, и тогда с пятьюстами фунтов можно будет жить довольно порядочно, особенно когда тебе не предстоит надобности застраховывать свою жизнь. Я бы на твоем месте, на первых порах, поселился бы где-нибудь поблизости Блюмсбири-сквэра, потому что там, как мне сказывали, ты можешь получить дом почти даром. Да и то сказать, стоит ли гоняться за модой? На осень ты можешь привезти жену свою сюда, а сам между тем поохотишься. Я уверен, что она не позволит тебе спать под деревьями.

Теперь ты должен смотреть в оба на молодую особу. Ты, конечно, поймешь, что ей не сказано еще ни слова об этом, а если и сказано, то без моего ведома. Довольно уже того, что сквайр на твоей стороне. Нельзя ли тебе устроить так, чтобы приехать сюда на Пасху? Передай старому Бофлю мой поклон и скажи ему, что ты мне нужен. Если хочешь, я напишу ему. Когда-то я знавал его, хотя не могу сказать, что я когда-нибудь любил его. Здравый рассудок говорит, что ты ничего не поделаешь с мисс Лили, не повидавшись с ней, пожалуй, если хочешь, заведи переписку с ней, только это всегда казалось мне последним делом. Лучше, гораздо лучше приехать сюда и начать ухаживать за ней правильным образом, как бывало в старину. Не считаю за нужное говорить тебе, что леди Джулия будет в восторге от твоего приезда. После подвига на станции железной дороги ты сделался ее первым фаворитом. Она думает об этом несравненно больше, чем о подвиге.

Итак, любезный друг, теперь тебе известно все, я составлю о тебе самое дурное понятие, если ты в скором времени не ответишь на это письмо.

Когда Имс прочитал это письмо, сидя за своей конторкой, изумление его и восторг так были велики, что он решительно не знал, где находился или что следовало ему делать. Возможно ли, что дядя Лили не только согласился на брак, но обещал еще дать своей племяннице весьма хорошее состояние? В течение нескольких минут Джонни казалось, что все препятствия к его счастью устранены и что между ним и тем блаженством, о котором до этой поры он едва осмеливался мечтать, не существовало никакой преграды. Потом, подумав о щедрости графа, он чуть не заплакал. Он увидел, что не может успокоить свой ум для того, чтобы мыслить, и свою руку, чтобы писать. Он не знал, справедливо ли было бы с его стороны принять от какого бы то ни было живого человека денежное вспомоществование, он даже считал себя обязанным отклонить предложение графа. Что касается денег сквайра, он знал, что принять их можно. Все, что приходит под видом приданого молодой женщины, может быть принято всяким мужчиной.

Само собою он хотел отвечать графу, и отвечать немедленно. Он решился исполнить это, не выходя из должности. Его покровитель и друг не должен иметь повода к дальнейшему его обвинению подобного рода. Потом он снова обратился к незаслуженному упреку, который сделали ему по поводу его молчания, – как будто размышление об этом было самым главным и важным предметом при настоящем положении обстоятельств. Мало-помалу, однако же, он успел сосредоточить свои мысли на существенном вопросе – примет ли Лили его предложение? Осуществление его истинного счастья совершенно зависело от ее расположения, – при одной мысли об этом, Джонни снова терялся в своих думах, в его сердце снова возникали тяжелые предчувствия. Его тяготили не только обыкновенные сомнения, свойственные всякому влюбленному молодому человеку, сомнения, соединенные с боязнью, обыкновенной у скромного и застенчивого юноши, – но и мысль о том, что поступок его с Кросби будет служить для него немалой преградой. Может статься, он не совсем понимал то, что выстрадала Лили, но считал вероятным, что ей нанесены были раны, которых не в состоянии были излечить даже последние пять месяцев. Возможно ли, чтобы она позволила ему залечить эти раны? Во время этих размышлений он чувствовал себя совершенно уничтоженным своей застенчивостью и убеждением в том, что он недостоин такого беспредельного счастья. Да и что же, в самом деле, предлагал он взамен предоставления ему такой девушки, как Лилиана Дель?

В этот день коронная служба, мне кажется, также ровно ничего не получила от Джонни Имса взамен выдаваемого ему жалованья. Впрочем, надо сказать правду, до этого времени подобная замена со стороны Джонни был так соразмерна, что, к величайшей досаде и зависти Кредля, Фишера и других непосредственных сослуживцев и товарищей, повышение Джонни по должности было во всем управлении сбора податей делом несомненным. Предназначенное ему место, по носившейся молве, принадлежало к числу тех, которые в мире гражданской службы считаются настоящим раем. Ему предстояло, как гласила та же молва, сделаться частным секретарем первого комиссионера в управлении. Эта перемена предоставляла ему возможность оставить большую, не покрытую коврами комнату, в которой он сидел за одной конторкой с другим человеком, к которому он чувствовал себя привязанным постыдным образом, как должны чувствовать себя две собаки на одной своре. Эта комната представляла собою нечто вроде медвежьей ямы, в которой сидело от двенадцати до четырнадцати человек. Каждый день около часу пополудни в ней являлись оловянные кружки, придававшие ей вид далеко не аристократический. Старшина комнаты, некто мистер Лов, который имел ее, как все допускали, в непосредственном своем заведывании, был клерк старинного покроя, угрюмый, тяжелый, нечестолюбивый, проживавший в отдаленном конце Эйлинтона и за пределами управления, не известный никому из своей меньшей братии. Все вообще сослуживцы его были такого мнения, что он сообщал этой комнате весьма дурной тон. Часто и очень часто производил в этой комнате большое волнение официальный фат, в своем роде главный клерк, по имени Киссин, гораздо выше по должности и моложе по летам, чем джентльмен, о котором мы сейчас упомянули. Он опрометью выскакивал из своей собственной соседней комнаты, почти бегал, а не ходил, со вздернутым носом, всегда принимал на себя вид, как будто есть какой-нибудь повод бояться, что вся гражданская служба приближается к неминуемой гибели, и всегда употреблял грубые слова, переносить которые немногие из сидевших в большой комнате находили себя способными. Волосы у него всегда причесывались торчком, глаза всегда были выпучены, он обыкновенно носил при себе регистратурную книгу, засунув в нее палец. Книга эта была ему не по силам, подходя к тому или другому клерку, он не клал ее на конторку, а как-то швырял и через это сделался для всех ненавистным. Вследствие какой-то старинной размолвки, он и мистер Лов не говорили друг с другом, а по этой причине, при каждом случае, когда открывалась ошибка в книге, обвиняемый в этом молодой человек просил мистера Киссина обратиться к его неприятелю.