Ганс Эверс: Конец Джона Гамильтона Ллевелина

Ганс Гейнц Эверс

Конец Джона Гамильтона Ллевелина

Несколько лет тому назад сидели мы как-то в клубе и беседовали о том, каким образом и при каких обстоятельствах каждый из нас встретит свою смерть.

- Что касается меня, то я могу надеяться на рак желудка, - проговорил я, - хотя это и не Бог весть как приятно, но это - наша добрая старинная семейная традиция. По-видимому, единственная, которой я останусь верен.

- Ну а я рано или поздно паду в честном бою с двенадцатью миллиардами бацилл. Это тоже установлено! - заметил Христиан, который уже давно дышал последней оставшейся у него половиной легкого.

Так же малодраматичны были и другие виды смерти, которые были предсказываемы с большей или меньшей определенностью остальными собеседниками. Банальные, ничтожные виды, за которые всем нам было весьма совестно.

- Я погибну от женщины, - сказал художник Джон Гамильтон Ллевелин.

- Ах, неужели? - рассмеялся Дудли.

Художник на мгновение смутился, но затем продолжал:

- Нет, я погибну от искусства.

- И в том и в другом случае приятный род смерти.

- А может быть, и нет?..

Разумеется, мы высмеяли его и убеждали его, что он очень плохой пророк.

Пять лет спустя я встретился с Троуэром, который тоже тогда был с нами в "Пэль-Мэль".

- Снова в Лондоне? - спросил он.

- Уже два дня.

Я спросил его, пойдет ли он сегодня вечером в клуб? Нет. Он сегодня весь день занят в суде. Я думаю, что Троуэр вне клуба представляет собою что-то вроде прокурора... но пожелаю ли отобедать у него? Конечно. У Троуэра отличный стол.

Около десяти часов мы покончили с кофе, и слуга подал виски. Троуэр потянулся в кожаном кресле и положил ноги на каминную решетку. И начал:

- Ты встретишь в клубе лишь очень немногих из прежних знакомых. Очень немногих.

- Почему?

- Многие поспешили оправдать свои предсказания. Ты помнишь, однажды ноябрьским вечером мы разговаривали о том, кто из нас и как умрет?

- Конечно. На другой же день я уехал из Лондона и только теперь снова очутился здесь.

- Ну так Христиан Брейтгаупт был первый. Спустя полгода он умер в Давосе.

- Ловко. Впрочем, ему было легко сдержать свое слово.

- Труднее было сдержать слово Дудли. Кто бы мог подумать, что его полк покинет Лондон? Он получил под Спионскопом пулю в лоб.

- Он пророчествовал тогда, что умрет от раны в грудь. Впрочем, это почти то же самое.

- Нас тогда было восемь. Пятеро уже готовы, и каждый на свой лад. Сэр Томас Уаймбльтон - третий. Разумеется, воспаление легких. В четвертый раз. Он не пожелал упустить случая поохотиться на уток и простоял пять часов по пояс в Темзе. Черт знает, что за удовольствие.

- А Баудли?

- Этот еще жив. Ты его встретишь в клубе: здоров и свеж, вроде меня с тобой. Но надолго ли? А Макферсон тоже умер. От удара - два месяца тому назад. Он был жирен, как рождественский индюк, но все-таки никто не думал, что он так скоро покончит свое существование. Ему было всего только тридцать пять. Совсем юноша.

- Остается художник. Что с ним случилось?

- Ллевелин сдержал свое слово лучше, чем кто-либо из нас. Он погибает от женщины и от искусства.

- Он погибает? Как понять это. Троуэр?

- Он уже десять месяцев как в сумасшедшем доме в Брайтоне. В отделении для неизлечимых. Его молодая модель, лет около двадцати тысяч от роду, превратилась в ничто от его горячего поцелуя. Это так подействовало на его мозг, что он впал в безумство.

- Я просил бы тебя, Троуэр, прекратить свои шутки. В особенности когда они так нелепы, как эта. Смейся, если хочешь, над толстым Макферсоном и бледным Христианом, над красивым дудли или охотами Уаймбльдона, но оставь Гамильтона в покое. Над мертвыми можно смеяться, но не над живыми же, которые сидят в сумасшедшем доме.

Троуэр медленно стряхнул пепел с сигаретки и налил себе новую порцию виски. Затем он взял щипцы и помешал в пылающих поленьях. Его черты немного изменились, нижняя губа вытянулась.

- Я знаю. Художник был тебе ближе, чем мы, остальные. Но это не мешает попробовать улыбнуться и тебе, когда ты узнаешь историю. Бывают трагедии, от расслабляющего влияния которых мы можем спастись только шуткой. И где ты найдешь историю, которая не заключала бы в себе хоть какого-нибудь смешного момента? Если мы, германцы, научимся галльскому смеху, мы станем первой расой в мире. Ты можешь прибавть: еще более первой, чем теперь.

- А что же Джон Гамильтон?