Мигель Сильва - Мертвые дома

— Два гамака.

— Пол-ящика свечей. Осталось… погоди-ка… Восемь, девять пакетов.

— А это что? Ах, да, лента! Пиши: два мотка ленты: один розовый, другой — зеленый.

Они перешли к самой нижней полке, где стояли напитки. Полка помещалась на расстоянии вытянутой руки от продавца и не выше лба покупателя. Сеньор Картайя считал: «Четыре бутылки рома, шесть анисовой, три бутылки кокуя». Потом настала очередь разноцветных флаконов с широкими горлышками: «Один с водкой, другой с мятной, еще один, с маисовой…»

Все было внесено в тетрадь Кармен-Росы: бутылки ситро, связки чеснока, гирляндами свисавшие с потолочных балок, тазы всевозможных размеров, керосин и карбид. Это была уже не прежняя «Серебряная шпора», процветающая, полная товаров, которую открыл дон Касимиро, но кое-что еще уцелело от минувшего благополучия, в том числе и товары, теперь не имевшие спроса: дамский корсет, три флакона кровоочистительного средства, давно вышедшего из употребления, старые образки Иисуса из Лимпиаса.

Опись товаров была прервана Паскуалем, который вошел в лавку с узелком в руках. Кармен-Роса не видела плотника Паскуаля со дня похорон Себастьяна. Он заметно постарел за этот короткий срок.

— Что тебе? — спросила Кармен-Роса.

Но Паскуаль пришел не за покупками, он хотел продать шесть куриных яиц, которые были завязаны в белый платок.

— Я оставлю вам все шесть за один реал, нинья Кармен-Роса, — сказал он жалобно.

Кармен-Росе они были не нужны. В лавке лежали яйца, снесенные ее собственными курами, и никто их не покупал. Однако в голосе и жестах Паскуаля была такая мольба, что она не выдержала:

— Хорошо, оставь их.

Она взяла яйца и заплатила то, что просил Паскуаль. Но он не уходил. Он несколько секунд вертел монету в руках и пристально рассматривал ее, потом сказал:

— Теперь дай мне хинина на реал, нинья…

Олегарио съездил в Сан-Хуан-де-лос-Моррос продать осла, кур и дом и нанять грузовик, в который они погрузят свои пожитки, чтобы уехать на восток. Осла и кур он продал, но за дом никто не дал и сентаво. «Лучший дом в Ортисе, — предлагал он, — в самом центре, с большими комнатами, патио, полным цветов, продается по цене, которую вы назначите». Но цену так никто и не назначил. Некоторые отвечали: «Купить дом в Ортисе? Вы думаете, я с ума сошел?» Высокие потолки, просторные кирпичные галереи, изящные окна с точеными деревянными переплетами, большие комнаты, сад, полный зелени и цветов, широкие сени из полированного камня с выложенными костью инициалами строителя — все это не стоило ни сентаво, потому что находилось в Ортисе, а Ортис был обречен на разрушение. Кармен-Роса, не изменившись в лице, выслушала рассказ огорченного Олегарио и сказала сеньорите Беренисе:

— Возьмите дом себе. Для занятий он будет удобнее.

Потом она сообразила, что для школы без учеников не требуется просторного помещения, и добавила:

— Дом ничего не стоит, сеньорита Беренисе. Но мне больно покидать патио, зная, что клумбы зарастут и все поломает ветер. Только вы можете спасти деревья и цветы.

Она была готова к отъезду. Оставался только — и лучше бы он не приходил! — момент прощания. Сказать «прощай» — это все равно что оторвать частицу себя самой от церкви святой Росы, от камней старой площади, тринитарий патио, школьных скамеек, дубов на площади и Боливара, от могилы Себастьяна, от сеньора Картайи и отца Перния, от Марты и Панчито, от сеньориты Беренисе и Селестино.

В эти дни она снова увиделась с Селестино. Она возвращалась с кладбища, куда ходила каждый вечер, оставив на могиле Себастьяна самые красивые гвоздики своего патио. В отдалении на глиняной стене окраинного дома она увидела долговязую тень. Селестино ждал ее, больше похожий на ветку высохшего дерева, чем на человека, и глаза его были еще печальнее, чем всегда.

— Добрый день, Кармен-Роса.

— Добрый день, Селестино.

И он пошел рядом, соразмеряя свой размашистый шаг с медленными шагами девушки.

— Правда, что ты уезжаешь из Ортиса?

— Да. Я уезжаю с мамой и Олегарио.

— А правда, что ты едешь на восток?

— Да. Мы едем на восток.

Они нерешительно подошли к дверям «Серебряной шпоры». Кармен-Роса думала о путешествии, о котором говорила с таким спокойствием и уверенностью, не обнаруживая своего тайного страха перед неизвестной судьбой. Селестино думал о Кармен-Росе, которая уезжала из Ортиса и которую он никогда больше не увидит. Его лицо исказилось, словно он готов был разрыдаться. Но он ничего не сказал и в этот раз, в этот последний раз. У него не хватало мужества услышать то, что, без сомнения, она ему скажет: она не любит его и никогда не сможет полюбить.