Мигель Сильва: Мертвые дома

В этот момент снова зазвонили колокола. Они призывали к вечерней молитве. Кармен-Роса вздрогнула: она не заметила, как пролетели часы, и не ожидала, что уже наступил вечер. В проеме двери, соединяющей лавку с галереей, показался силуэт доньи Кармелиты.

— Ангел господень возвестил Марии!

Кармен-Роса ответила, как всегда:

— И зачала она по милости и воле господа.

В эту ночь Кармен-Роса долго сидела у лампы, которую принесла донья Кармелита. Темнота стерла краски цветов и очертания кустарника, и на фоне неба вырисовывались только развалины соседнего дома. Когда-то в этом доме было два этажа, теперь же балки верхнего, разрушенного этажа торчали над деревьями, как кили затонувших кораблей. Мертвый дом, один из тысячи мертвых домов, горестно нашептывал что-то об исчезнувшей эпохе.

В Ортисе все говорили об этой эпохе. Деды, пережившие ее, отцы, видевшие ее крушение, дети, которые росли, слушая рассказы, полные сожалений. Никогда и нигде люди так не жили прошлым, как здесь, в льяносах. Впереди их ждали лихорадка, смерть и кладбищенская трава. Позади все было иным. Юноши с ввалившимися глазами и ногами в язвах завидовали старикам, которые когда-то были молоды по-настоящему.

Кармен-Роса внимательнее других прислушивалась к пленительным рассказам о прошлом. Девочкой она не тратила силы своего воображения на создание мира, где куклы превращались в людей, черепаха — в злого великана, а скворец — в принца, пугающего своим пением ведьм. Она предоставляла это сестренке Марте, плакавшей всякий раз, когда у куклы Титины повышалась температура. Кармен-Росе больше нравилось восстанавливать Ортис, поднимать обвалившиеся стены, воскрешать мертвых, населять пустующие дома и устраивать в «Ла-Нуньере», разукрашенной пестрыми бумажными фонариками, большие балы под оркестр из семи музыкантов.

А поскольку старики с удовольствием говорили о минувшем, ибо теперь они жили для того, чтобы рассказывать о нем, Кармен-Роса без особого труда собирала повсюду воспоминания о когда-то живших людях, обстановке, о событиях и песнях прошлого и восстанавливала по ним живой облик ныне мертвого города. Эрмелинда — служанка в доме священника, сеньорита Беренисе — учительница, неверующий сеньор Картайя, даже кабатчик Эпифанио, брюзгливый и немногословный, — все восклицали приблизительно одно и то же, завидев Кармен-Росу:

— Ну, идет любопытная девчонка, сейчас начнет приставать со своими вопросами!

Но им это нравилось. Да, им нравились ее расспросы о прошлом. И особенно нравилось то, что она увлеченно выслушивает все, что ей рассказывают, — и правду и небылицы, — и смеется, если смешно, и утирает слезы, если печальна история, происшедшая столько лет назад. Больше того, если Кармен-Роса три дня не появлялась ни у священника, ни в кабачке, ни в темном и неуютном доме сеньора Картайи, старики сами под каким-нибудь предлогом отправлялись к ней, и тогда уже они начинали ее расспрашивать.

— Ты заболела, девочка? — осведомлялся Картайя.

— Тебе надоели мои истории? — недовольно ворчал Эпифанио.

— Может быть, ты влюбилась? — вкрадчиво спрашивала Эрмелинда.

Эрмелинда, служанка в доме священника, была такой же неотъемлемой частью церкви, как статуя святого Рафаэля, стоявшая возле главного алтаря, как купель из неотесанного камня и засиженные мухами цветы из белой бумаги, украшавшие образ пресвятой девы. Эрмелинда родилась в доме, расположенном недалеко от храма, который в те времена еще строился, но так никогда и не был достроен. С малых лет она поселилась в доме приходского священника. Сначала, подобранная милосердным отцом Франческини, девочка поливала деревца в патио и бегала с поручениями; при отце Тинедо Эрмелинда была прислугой за все: готовила, стирала, гладила, мела дом и присматривала за церковью. Ныне, при отце Перния, она была образцовой экономкой и ключницей, а также живой летописью городка. Об этих трех священниках, и особенно о первых двух, Эрмелинда могла говорить без конца, стоило Кармен-Росе зайти к ней. В Ортисе бывали и другие священники, и Эрмелинда служила у них тоже, но они никогда не фигурировали в ее воспоминаниях, и она не упоминала даже их имен.

— Не было в нашем городе человека умнее, добрее и ученее отца Франческини, — говорила она. — Он был святой и упрямец, как все святые. Так и не захотел стать венесуэльцем: ему казалось — если он откажется от итальянского подданства, он отречется от чего-то, что родилось вместе с ним. А отец Франческини никогда ни от чего не отрекался, хотя и знал, что, если такому человеку, как он, да принять венесуэльское гражданство, он сразу станет епископом…