Мигель Сильва - Мертвые дома

Но это касалось только тамаринда и котопери. Даже многолетние тринитарии, которые по обе стороны патио карабкаются на галерею, с тех пор как отец Тинедо, ортисский священник, посадил их для доньи Кармелиты, Кармен-Роса очищала от сухих листьев, подрезала портняжными ножницами, поливала речной водой, если небо не посылало дождя. И они в благодарность за усердие девушки цвели для нее: алые фонарики слева, пурпурные фонарики справа поднимались до самой крыши и цветущей стеной окружали садик.

Без ухода не выжили бы и кайены. Их посадила сама Кармен-Роса, и они тянулись по всему патио, беззаботно покачивая красно-желтыми головками в такт порывам сухого равнинного ветра. Не было бы и папоротников, которые, как зеленые знамена, выстроились на перилах в жестянках из-под керосина и ящиках из-под свечей. Каждый день они жадно выпивали порцию воды, которую им выделяла Кармен-Роса, и в этот час казались особенно веселыми. Про кустики капачо, не способные противостоять ударам сурового ветра, нечего и говорить. Однако хлопоты Кармен-Росы и тень котопери заставили их зацвести красными цветами, словно перенеся на иную высоту и в иной климат.

Не выжили бы и другие растения, поскромнее, чьих названий в Ортисе не знал никто, кроме Кармен-Росы. Их украшением были не цветы, а одни лишь прелестные листья: длинные, в прожилках красных и бурых тонов, или круглые, резные, почти белые, как молочное стекло, или узенькие, изогнутые, как струйки фонтана. Да, все растения — и паскуа с большими розовыми венчиками, и призывно-яркие гроздья гвоздики, и гуайява, плоды которой Кармен-Роса прикрывала холщовыми мешочками, чтобы спасти их от прожорливых птиц, — все они были обязаны девушке своей красотой, своей силой, самим своим существованием.

Но и девушка была обязана саду не меньшим. Она высаживала кустики, любовно следила за их ростом, расцветала вместе с ними, и это с самого раннего детства не давало Кармен-Росе захлебнуться в мутных волнах распада и стенаний, медленно и неотвратимо заливавших Ортис.

Эта длинная кирпичная галерея, огибающая патио, с колоннами из тринитарий и барельефами из папоротника была ее миром, ее судьбой. Здесь, под свист и чириканье птиц, среди аромата цветов и запаха зелени, только что смоченной дождем, проходили дни, месяцы и годы ее отрочества. Она твердо верила — и разве могло быть иначе? — что только этот маленький растительный космос, частью которого она была, только воздух этого садика, которым она дышала, позволили ей выжить и спасли ее от лихорадок и язв, мучивших обитателей Ортиса, и она выросла свежей и полной жизненных соков, как крона котопери.

После смерти Себастьяна патио казался другим. Слезы вновь стояли в глазах Кармен-Росы, и надменные контуры тамаринда расплывались, будто она смотрела на него сквозь пелену ливня. Этот тамаринд с жестким стволом был самым старым и самым крепким деревом в патио. Она верила, что Себастьян неуязвим, как тамаринд, что ветру смерти никогда не повалить его. И теперь она отказывалась верить в то, что его сильные руки и непокорное сердце навек успокоились под землей кладбища, поросшего сорной травой, как нашли там себе упокоение хилые тела и безропотные души многих других.

В лавке хлопотала донья Кармелита. Кармен-Роса слушала, как она ходит за прилавком взад и вперед, переставляет флаконы и бутылки, открывает и закрывает ящики. Она знала, что мать делает это машинально, в то время как ее маленькое сердце сжимается от боли за дочь и она борется с желанием подойти к ней со словами утешения, — понимая, что они не помогут. Лавка помещалась в большой просторной комнате их дома, расположенного как раз на углу квартала: две двери выходили на боковую улицу, а третья — на площадь Лас-Мерседес.

— Полкило кофе в зернах, донья Кармелита! — раздался звонкий детский голос, и Кармен-Роса узнала Никанора, служку, который произнес «амен» на кладбище.

Потом пришли две женщины. Их голоса звучали приглушенно и почтительно, и до галереи доносился лишь неясный шум разговора, стук весов, звон монет и слабый звук возникающих и удаляющихся шагов.

Так уходил день и наступал вечер, темнела зелень котопери, и остывало горячее дыхание солнца. Через калитку в глубине сада вошел Олегарио, ведя осла. На спине у животного был прилажен бочонок с речной водой. Олегарио, как обычно, снял его возле чулана и робко приблизился, вертя в неловких руках шляпу.

— Добрый вечер, нинья Кармен-Роса. Я сочувствую вашему горю.