Генри Фильдинг - История приключений Джозефа Эндруса и его друга Абраама Адамса

- Вас, - отвечал актер, - столь же мало должно задевать сказанное мною о других поэтах, ибо, черт меня возьми, если не найдется отличных реплик и даже целых сцен в последней вашей трагедии, по меньшей мере равных шекспировским! В ней есть тонкость чувства и благородство выражения, которым, нужно в том сознаться, многие из моих собратьев не отдали должного. Сказать по правде, они достаточно бездарны, и мне жаль бывает автора, которому приходится присутствовать при убийстве своих творений.

- Это, однако, не часто может случиться, - возразил поэт, - творения большинства современных сочинителей, как мертворожденные дети, не могут быть убиты. Это такая жалкая, недоношенная, недописанная, безжизненная, бездушная, низкая, плоская требуха, что я просто жалею актеров, вынужденных заучивать ее наизусть: это, вероятно, не многим легче, чем запоминать слова на незнакомом языке.

- Я убежден, - сказал актер, - что если написанные фразы имеют мало смысла, то при произнесении вслух его становится еще того меньше. Я не знаю почти ни одного актера, который ставил бы ударения на нужном месте, не говоря уж о том, чтобы приспособлять жесты к роли. Мне доводилось видеть, как нежный любовник становился в боевую позицию перед своей дамой и как отважный герой, с мечом в руке, извивался перед противником, словно воздыхатель перед своим предметом... Я не хочу хулить свое сословие, но разрази меня гром, если в душе я не склоняюсь на сторону поэта.

- С вашей стороны это скорей великодушно, чем справедливо, - сказал поэт, - и хотя я терпеть не могу дурно говорить о чужих произведениях и никогда этого не делаю и не стану делать, но следует отдать должное и актерам: что мог бы сделать сам Бут или Беттертон из такой мерзкой дряни, как "Мариамна" Фентона, "Филотас" Фрауда или "Евридика" Мэллита? Или из того пошлого и грязного предсмертного хрипа, который какой-то молодчик из Сили или Уоппинга, что ли, - ваш Дилло или Лилло, как его там звали, - именовал трагедиями?

- Прекрасно! - говорит актер. - А скажите на милость, что вы думаете о таких господах, как Квин и Дилейн, или этот щенок и кривляка Сиббер, или этот уродина Маклин, или эта заносчивая потаскуха миссис Клайв? Что путного сделали б они из ваших Шекспиров, Отвеев и Ли? Как сходили бы с их языка гармонические строки этого последнего:

...Довольно: мне презренны,

Когда ты рядом, шум и блеск двора.

Они да будут далеки от нас,

От нас, чьи души добрый жребий вел

Иным путем. Подобны вольным птицам,

Мы станем жить, забыв свой род и племя;

В луга и рощи, в гроты полетим

И будем в нежном шепоте друг с. другом

Обмениваться душами - и пить

Кристальную струю, вкушать плоды

Хозяйки осени. Когда же вечер

С улыбкой золотой кивнет: "Пора!"

В гнездо родное возвращаться будем

И мирно спать до утренней зари.

Или во что обратился бы этот гневный возглас Отвея:

...Кто захочет быть

Той тварью, что зовется человеком?

- Стойте, стойте! - сказал поэт. - Прочтите лучше ту нежную речь в третьем акте моей пьесы, в которой вы были так блистательны!

- С удовольствием бы, - отвечал актер, - но я ее забыл.

- Да, когда вы ее играли, вы еще не достигли достаточного совершенства, - воскликнул поэт, - а то бы вы стяжали такие аплодисменты, каких еще не знавала сцена! О, как мне было жаль вас, когда вы их лишились!

- Право, - говорит актер, - насколько я помню, этому монологу свистали сильнее, чем всему остальному в пьесе.

- Да, свистали тому, как вы его произнесли, - сказал поэт.

- Как я произнес! - сказал актер.

- То есть тому, что вы его не произносите, - сказал поэт, - вы ушли со сцены, и тут поднялся свист.

- Поднялся свист, и тут я вышел, насколько я помню, - ответил актер, и могу, не хвастаясь, сказать вам: вся публика признала, что я отдал должное роли; так что не относите провал вашей пьесы на мой счет.

- Не знаю, что вы разумеете под провалом, - ответил поэт.

- Но вы же знаете, что она игралась один только вечер! - вскричал актер.

- Да, - сказал поэт, - вы и весь город преследовали меня враждой; партер был полон моих врагов, мерзавцев, которые перерезали бы мне горло, если б их не удерживал страх перед виселицей. Все портные, сэр, все портные!

- С чего бы это портным так на вас взъяриться? - восклицает актер. - Не у всех же у них, надеюсь, вы шили себе платье?

- Принимаю вашу остроту, - ответил поэт, - но вы помните, как все было, не хуже меня самого; и вы знаете, что в партере и на верхней галерее засели те, кто отнюдь не желал, чтобы пьесу мою продолжали давать на театре, хотя многие, огромное большинство - в частности, все ложи, - очень этого хотели, да и большинство дам клялось, что их ноги не будет в театре, покуда мою пьесу не сыграют еще раз... И я должен признать, эти люди держались правильной политики, когда не допускали, чтобы пьеса дана была вторично: негодяи знали, что, пройди она во второй раз, она пройдет и в пятидесятый; если когда-либо трагедия передавала отчаянье... я не питаю пристрастия к собственному произведению, но если бы я сказал вам, что говорили о нем лучшие судьи... Однако не из-за одних только врагов моих она не имела того успеха на театре, какой получила она потом среди утонченных читателей, ибо вы не можете утверждать, что исполнители отдали ей должное.