Уильям Фолкнер: Ad astra (К звездам)

Блэнд наливал себе в стакан, с кошачьей ленцой цедил чуть не по капле. Понятно, почему он женщинам нравился, а мужчинам нет. Комин, положив скрещенные руки на стол, так что манжета полоскалась в луже расплесканного вина, в упор глядел на немца. Глаза выкачены, налиты кровью. Американец из военной полиции курил свои худосочные папироски, и под нахлобученной парадной фуражкой его лицо было совершенно пусто. Стальная цепочка свистка петлей свисала из его нагрудного кармана, пистолет, сдвинутый вперед, к коленям, горбом оттопыривался под полой тужурки. Подальше были французы: гражданские, солдаты, официант, хозяйка, - сплошной толпой у стойки. Их голоса доносились до меня словно издалека, будто кузнечики в сентябрьском бурьяне; тень чьей-нибудь руки метнется вдруг, прочертит по стене и опадет.

- Я не офицер, - говорил Мониген. - Я не джентльмен. Я вообще непонятно кто. - На обоих его плечах, в местах, куда должны были быть прицеплены свисающие погоны, зияли рваные дырки; еще две дыры подлиннее шли параллельно над его левым нагрудным карманом, где должны были быть "крылышки" и нашивка. - Я, например, не понимаю. Этой проклятой войне я отдал три года, а понял только, что меня не убили. Я...

- Откуда ты знаешь, что тебя не убили? - спросил Блэнд.

Мониген вперил в него взгляд, так и не закрыв рот и не докончив фразу.

- Ставь шиллинг, я тебя убью, - сказал Комин. - Мне не нравится твоя рожа, ллльетенант! Зараза ты, ллльетенант!

- Ирландишка я подзаборный, - твердил свое Мониген. - Это - да, и все! И отец мой был ирландишка подзаборный, ей-богу. А кто был дед, я и сам не знаю. Вообще не знаю, был ли он у меня. Отец мой ничего Такого не помнит. Возможно, их там потрудилось несколько. Так что ему не надо было даже становиться джентльменом. Причем ведь так и не пришлось! Потому-то он и сумел сколотить миллион, прокладывая в земле канализацию. Чтобы можно было глянуть вверх, на сверкающие в вышине окна, и сказать... своими ушами слышал: он ведь, не вынимая трубки изо рта, как выдаст, так все ваши вонючие кишки долой - у, крохоборы, смрадные ничтожества...

- Так ты чем хвастаешь - что папаша у тебя богач или что он ассенизатор? - поддел его Блэнд.

- ...глянет этак туда, наверх, и говорит мне... он так мне говорит: "Когда увидишь этих чистюль, что у тебя в приятелях, да соберутся они со своими маменьками, папеньками и прочими всякими сестричками - ну эти, которых ты в Йеле подцепил, - дак ты им напомни, дескать, всякий человек раб своего дерьма, а твой папаша - тот, кого они с черного хода вызывают, чтоб поднялся к ним на сорок второй этаж, на кухню - вот он-то и есть главный царь над ними, так что..." Чего-чего? - Он посмотрел на Блэнда.

- Слушай, приятель, - сказал тот, который из полиции. - Давай заканчивай уже с этим делом. Мне надо доставить военнопленного.

- Погодь, - сказал Мониген. Он все еще смотрел на Блэнда. ...Чего-чего?

- Ты чем хвастаешь - что папаша у тебя богач или что он ассенизатор? повторил Блэнд.

- Ничем, - сказал Мониген. - Чем мне хвастать-то? Может, тем, что я сбил тринадцать гансов? Или двумя нашлепками, одну из которых этот его поганый король, - тут он дернул подбородком в сторону Комина, - на меня навесил?

- Не смей говорить, что это мой поганый король, - сказал Комин, постепенно впитывая рукавом остатки винной лужи.

- Вот! - сказал Мониген. Рывком он вскинул руку к дыркам на плечах, где болтались погоны, потом к двум параллельным дырам на груди. - Вот что я на счет этого думаю. Насчет всей вашей дрянной болтологии про славу и офицерскую честь. Молодой был, думал, так надо. А потом ввязался, и уже времени не было перестать, даже когда я понял, что все это не в счет. Но теперь кранты, теперь кончено. Могу быть самим собой. И кто я есть? ирландишка подзаборный, сын переселенца, только и знавшего что кирку да лопату, пока вся его молодость, все годы, когда еще можно было как-то насладиться жизнью, не ухнули до срока в землю. Сам из торфяника, из болотной жижи вылез, а сына учиться послал, по-благородному, да еще потом за океан, чтоб вместе с ними покрасовался - с владельцами тех болот и кровавого пота, с которым другие из месива торф достают, и вот король его благословил.

- Ланно, я те сам ставлю шиллинг и сам те башку оторву, - сказал Комин.

- Но зачем ты хочешь его с собой взять? - не унимался Блэнд. Мониген только молча взглянул на него. Чем-то Мониген тоже напоминал распятого: яростный и бессильный что-либо выразить, причем виной тому была не глупость или, вернее, глупость, но чужая, словно он более чем кто-либо из нас пропитался этими умолкшими фанфарами и барабанным боем застарелого вожделения, постылой страсти, и теперь они в нем проснулись и пришли в ужас от собственного бессилия и безысходного банкротства. Блэнд полулежал на стуле, ноги вытянуты, руки в карманах штанов, холеное лицо невыносимо спокойно. - Под какую такую кирку он там у вас плясать будет? Может, кишки подвального кота на лопату натянете - чтоб воссоздал вам фырчанье ватерклозетов целого Манхэттена, в музыке, для услажденья слуха твоего папаши, когда он переваривает вечернюю трапезу? - Мониген только взглянул на Блэнда с тем же самоуглубленным, диковато-торжественным видом. Блэнд чуть склонил ленивый лик в сторону немца.