Уильям Фолкнер - Город

Теперь - прошел еще год - последние двое джефферсонских солдат вернулись домой навсегда или, во всяком случае, покамест навсегда: дядя Гэвин наконец вернулся из истерзанной войной Европы, которую он восстанавливал, и его выбрали прокурором округа, а через несколько месяцев вернулся и Монтгомери Уорд Сноупс, только он вернулся покамест навсегда, как Баярд Сарторис. На нем тоже была не военная форма, а черный костюм и какое-то удивительно черное пальто без рукавов, на голове набекрень надета какая-то черная штука из черного вельвета, похожая на пустой бычий пузырь, а на шее длинный, со свободными концами, галстук; он отпустил длинные волосы, бороду, и с его приездом у нас в Джефферсоне появился новый сноупсовский промысел. Название этого предприятия, написанное на стекле витрины, даже Рэтлиф не мог объяснить, и когда я поднялся по лестнице в кабинет, где дядя Гэвин ждал Нового года, с наступлением которого он станет прокурором округа, и сказал ему об этом, он добрых две секунды сидел неподвижно, а потом вскочил и пошел прямо к двери.

- Покажи, где это, - сказал он.

Мы пошли туда, где нас ждал Рэтлиф. Это была лавка на углу переулка, с боковой дверью, выходившей в переулок; маляр как раз кончал выводить на оконном стекле причудливыми буквами:

АТЕЛЬЕ МОНТИ

а внутри, за стеклом, мы увидели Монтгомери Уорда все с той же французской штукой на голове (дядя Гэвин сказал, что это баскский берет), но без пиджака. Мы тогда внутрь не вошли: дядя Гэвин сказал: - Уйдем. Пусть сперва кончит. - Но Рэтлиф не ушел. Он сказал:

- А вдруг я могу ему помочь? - Но дядя Гэвин взял меня за руку.

- Если ателье значит просто фотография, почему же он так и не написал? - спросил я.

- М-да, - сказал дядя Гэвин. - Я сам хотел бы это знать. - И хотя Рэтлиф вошел, он там все равно ничего не увидел. И вид у него был совсем как у меня.

- Фотография, - сказал он. - Интересно, почему он так прямо и не написал?

- Дядя Гэвин тоже не знает, - сказал я.

- А я знаю, - сказал Рэтлиф. - Я никого и не спрашивал. Я только просто примеривался. - Он поглядел на меня. Потом моргнул раза два или три. Фотография, - сказал он. - Ну, конечно, ты еще не дорос до этого. Это фотографическое ателье. - Он снова моргнул. - Но зачем оно ему? Судя по тому, что он делал во время войны, он не такой человек, чтобы удовлетвориться каким-нибудь пустяком, как волей-неволей привыкли мы, домоседы, в округе Йокнапатофа.

Но больше мы тогда ничего не узнали. Потому что на другой день он велел завесить окно газетами, чтоб нельзя было заглянуть внутрь, и дверь была на запоре, и мы видели только посылки от Сирса и Роубэка из Чикаго, которые он приносил с почты, и, внеся их, сразу же снова запирал дверь.

А в среду, когда вышел очередной номер городской газеты, чуть не половина первой страницы была занята объявлением о вернисаже, в котором говорилось: "Особо приглашаются дамы", а внизу стояло: "Чай".

- Что? - сказал я. - А я думал, это будет фотография.

- Так и есть, - сказал дядя Гэвин. - А заодно там можно выпить чашку чая, только зря он деньги потратил. Все женщины города и половина мужчин пойдут и без того, только чтоб узнать, отчего он держал дверь на запоре. И мама уже сказала, что пойдет.

- Ну, ты-то, конечно, не пойдешь, - сказала она дяде Гэвину.

- Ладно, сдаюсь, - сказал он. - Значит, большинство мужчин пойдут. - Он был прав, церемония открытия продолжалась весь день, чтобы все, кто приходил, могли принять в ней участие. Монтгомери Уорду пришлось бы пускать публику по частям, даже если бы лавка была пустая, как в тот день, когда он ее арендовал. Но теперь в ней не поместилось бы разом и десяти человек, до того она была набита всякими вещами и всюду висели длинные, до полу, черные драпировки, а когда их раздергивали с помощью специальных блоков, казалось, что смотришь из окна, и он сказал, что один вид - это панорама Парижа, другой - мосты через Сену и всякие там набережные, третий - Эйфелева башня, четвертый - собор Парижской богоматери, и еще там были кушетки с черными подушками и столы, уставленные вазами и чашами, в которых горело что-то очень пахучее; и сперва даже фотоаппарата не замечаешь. Но потом замечаешь и его, и дверь в задней стене, и тут Монтгомери Уорд сказал быстро, и уже двинулся к ней, прежде чем успел сообразить, что, может, ему лучше не делать этого:

- Здесь лаборатория. Она еще закрыта.

- Простите? - сказал дядя Гэвин.

- Здесь лаборатория, - сказал Монтгомери Уорд. - Она еще закрыта.

- А вы думаете, мы ждем, что лаборатория будет открыта для публики? сказал дядя Гэвин.