Уильям Фолкнер - Город

Мы сели в машину, он завел мотор, и мы поехали назад в город. Только теперь он все говорил про футбол и сказал мне: - Пора бы тебе наконец вылезти из пеленок, пора играть в городской команде! Мне там нужен свой человек, я-то знаю, отчего у них дело не клеится. - И все говорил, и даже снимал с руля обе руки, чтобы показать нам, о чем речь: вся беда, мол, в том, что футбол может понимать только знаток, ведь никому другому не уследить за происходящим на поле; это вам не бейсбол, где все стоят на местах, а мяч летает, там уследить за игрой нетрудно. А в футболе и мяч и игроки двигаются сразу, да к тому же всегда непременно кучей, гурьбой, и мяч посередке, в самой гуще, не поймешь даже, у кого он, уж не говоря, у кого он должен быть; а мяч весь облеплен грязью, и все игроки носятся и вертятся вокруг него в грязи и пыли, покуда их самих грязь не облепит; и он все говорил, размахивал руками, а мы с Рэтлифом только вскрикивали: "Держи руль! Держи руль!" - а дядя Гэвин говорил Рэтлифу: "Значит, по-вашему, я не прав" или: "Вы, конечно, со мной не согласны", "Можете говорить что угодно", - а Рэтлиф только говорил: "Да нет же, я и не думал" или: "Нет, нет", или: "Я про футбол и слова не сказал", - а потом наконец он, Рэтлиф, мне говорит:

- Нашел бутылку?

- Нет, сэр, - сказал я. - По-моему, ее выпил папа. А новый бочонок мистер Гаури привезет только в воскресенье вечером.

- Дайте мне сойти, - сказал Рэтлиф дяде Гэвину. Дядя Гэвин остановился на полслове и спросил:

- Что?

- Я сойду, - сказал Рэтлиф. - На минутку.

И дядя Гэвин притормозил, дал Рэтлифу сойти (мы как раз доехали до площади), а потом мы поехали дальше, и дядя Гэвин снова заговорил, потому что замолчал он только, чтобы спросить у Рэтлифа: "Что?" - а потом остановил машину и пошел к двери своего кабинета и все говорил какие-то глупости, невозможно было разобрать, есть ли в них смысл или нет, а потом взял одну из своих трубок и стал шарить глазами по столу, покуда я не пододвинул ему табакерку, и тогда он поглядел на табакерку и сказал: "Ах да, спасибо", - и положил трубку на стол, а сам все говорит, говорит. А потом вошел Рэтлиф, подошел к шкафчику, взял оттуда стакан, ложку и сахарницу, достал из-за пазухи большую бутылку белого виски, - дядя Гэвин все говорил, - и подошел к дяде Гэвину и протянул ему бутылку.

- Вот, - сказал он.

- Ах да, большое спасибо, - сказал дядя Гэвин. - Отличная штука. Да, да, отличная. - А сам к бутылке и не притронулся. Он ее не взял даже, когда Рэтлиф поставил ее на стол, - наверно, она так и стояла, когда на другое утро Клефус пришел подметать кабинет и нашел ее и, наверно, хотел было выбросить, но вовремя сообразил, понюхал, или попробовал, или просто выпил ее. А дядя Гэвин снова взял трубку, и набил ее, и стал шарить в кармане, а Рэтлиф протянул ему спичку, и дядя Гэвин замолчал, поглядел на нее и сказал: - Что? - Потом он сказал: - Спасибо, - взял спичку, осторожно чиркнул ею снизу о доску стола, потом осторожно задул ее, положил в пепельницу и трубку тоже положил в пепельницу, сложил руки на столе и сказал Рэтлифу:

- Может, вы мне объясните, потому что сам я, хоть убейте, не понимаю. Почему она это сделала? Почему? Ведь обычно женщин не интересуют факты, лишь бы все сходилось: это мужчинам наплевать, сходится все или нет, наплевать, кто искалечен, сколько человек искалечено, лишь бы их посильнее искалечило. Так что я хочу спросить у вас. Вы знаете женщин, день-деньской разъезжаете по округе и бываете среди них, в самой их гуще, путешествуете из гостиной в гостиную, этаким франтом, ни дать ни взять - кум королю, будто какой-то непотребный... - И он замолчал, а Рэтлиф спросил:

- Что? Чего я не потребовал?

- Разве я сказал "не потребовал"? - сказал дядя Гэвин. - Да нет же, я спросил: Почему? Из-за печали и горя молодой девушки, - но ведь молодым девушкам приятно горевать и печалиться, им это не страшно. А тут еще всего неделю назад был ее день рождения, но в конце концов во всем виноват Флем, он за целую неделю ни разу не вспомнил, что ей девятнадцать исполнилось. Ну ладно, забудем про это; ведь сказал же кто-то, что девушки любят горе и страдания. Нет, нет, я спросил: "Почему?" - Он глядел на Рэтлифа. Почему? Почему она это сделала? Кто ее заставил? И зачем? Зачем это? Понапрасну погубить то, что она не могла, не имела права губить, она себе не принадлежала, не имела права губить себя, уничтожать, она была достоянием слишком многих, и это достояние так легко было погубить, разрушить, разбросать, так что и следа не осталось. - Он поглядел на Рэтлифа. - Скажите мне, В.К., почему?