Уильям Фолкнер - Город

- Женитесь на ней, Гэвин, - сказала она.

Восемнадцать лет подряд я видел ее, конечно, не считая войны; восемнадцать лет она снилась мне каждую ночь, считая и войну. Мы разговаривали с ней дважды: здесь, в моем кабинете однажды вечером, четырнадцать лет назад, и в ее гостиной, однажды утром, два года назад. Но ни разу она не назвала меня ни по имени, ни даже мистером Стивенсом. А теперь она сказала "Гэвин". - Женитесь на ней, Гэвин.

- Дать ей свою фамилию, чтобы она не жалела о потере доброго имени, когда вы ее бросите?

- Женитесь на ней, Гэвин, - сказала она.

- Считайте, что я не только слишком стар для нее, но что я ей просто противопоказан; если уж я стану ее мужем, так я даже из-за гроба не отдам свою вдову другому. Считайте так, что ли.

- Женитесь на ней, Гэвин, - сказала она.

И я замолчал, а она сидела за столом, и сигарета дотлевала в пепельнице, и над ней - онемелый тонкий безветренный дымок, она и не затянулась ни разу: зажгла и отложила, и ее руки все так же тихо лежали на сумочке, а лицо обращено ко мне, смотрит на меня из полутьмы над светлым кругом лампы - крупный, широкий, простой, как всегда без помады, прекрасный рот, глаза, не в жесткой затуманенной синеве осени, а в синеве весенних цветов, в неотделимом сочетании глициний, васильков, подснежников, колокольчиков, незабудок, и в них все... - вся погибшая девичья пора, все счастье юношей, и поздно тосковать, поздно тосковать, поздно, поздно.

- Хорошо, давайте так. Если, после вашего отъезда, я увижу, что обстановка создалась такая, когда необходимо что-то сделать, а помочь может только брак со мной, и если она захочет выйти за меня, но именно захочет, а не просто уступит, сдастся...

- Тогда поклянитесь, - сказала она.

- Обещаю. Я уже обещал и еще раз обещаю.

- Нет, - сказала она, - клянитесь.

- Клянусь, - сказал я.

- Даже если она не захочет. Даже тогда. Даже если она не... даже если вы не сможете на ней жениться.

- Зачем же я ей тогда понадоблюсь? - сказал я. - Ведь Флем, - если только ваш отец не решит раз навсегда избавиться от всей этой чертовой путаницы и не выгонит и его из Джефферсона, - Флем получит свой банк и ему уже не надо будет менять, продавать, сбывать ее кому-то; может быть, он даже предпочтет отправить ее учиться в Новую Англию, а то и еще дальше, если ему удастся.

- Клянитесь, - сказала она.

- Хорошо, - сказал я. - В любое время. Везде. Что бы ни случилось.

- Клянитесь, - сказала она.

- Клянусь, - сказал я.

- Теперь я пойду, - сказала она и встала, взяла тлеющую сигарету, тщательно затушила ее о пепельницу, и я тоже встал.

- Конечно, - сказал я, - вам еще нужно укладываться, даже при бегстве вещи нужны, правда? Я вас отвезу домой.

- Не надо, - сказала она.

- Даме, одной, возвращаться в такое... да, сейчас уже за полночь. Что скажет Отис Харкер? Понимаете, и мне надо быть настоящим мужчиной, иначе как я буду смотреть в глаза Отису Харкеру, - ведь для него вы еще будете настоящей леди, вплоть до отъезда, до отхода завтрашнего поезда; кажется, вы сказали - в Техас, так? - Но на этот раз Отиса не было видно, хотя с помощью карандаша, бумаги и часов я мог бы высчитать, где он примерно сейчас торчит. Конечно, я мог бы и ошибиться, но Отиса нигде видно не было и нас тоже, и через исполосованную тенями площадь, рассекая плоскими, быстрыми клинками света витрины лавок, мы проедали туда, в настоящую весеннюю темень, где скудные уличные фонари казались меньше звезд. Мы могли бы поговорить, если бы было о чем, а может, и было бы о чем, если бы мы заговорили. Потом - низкие ворота перед короткой дорожкой к маленькому темному дому, еще, конечно, не сданному внаем, еще, конечно, не опустевшему, еще осталось немного времени для соблюдения приличий, и я думал, недоумевал: "Продаст ли ему Манфред и дом вместе с банком, а может, просто бросит ему все - если только старый Билл Уорнер даст Флему забрать хоть что-нибудь", - и я остановил машину.

- Не выходите, - сказала она, вышла, захлопнула дверцу и сказала, чуть наклонясь и заглядывая мне в лицо: - Поклянитесь еще раз.

- Клянусь, - сказал я.

- Спасибо, - сказала она. - Спокойной ночи, - и повернулась, и я смотрел, как она входит в ворота, идет, все уменьшаясь, по дорожке, в тень, или, вернее, сквозь тень маленькой террасы, уже теряя очертания. И я услышал стук двери, и стало так, словно ее никогда и не было. Нет, это неверно: не словно _не было_, а ее уже _нет_, потому что _была_, остается навеки, навсегда, необъяснимо, нетронуто, и в этом все горе. Это я и хочу сказать: сначала уменьшается, потом теряет очертания, потом - стук двери, и потом не "_никогда и не было_", а просто ее нет, потому что навсегда, навеки это "_была_" остается, как будто то, что должно с тобой случиться завтра, уже смутно проступает сейчас, если бы только ты, смотрящий ей вслед, был мудрее, мог бы все провидеть, а может быть, если бы у тебя просто хватило храбрости.