Уильям Фолкнер - Непобежденные

-- Так точно, -- сказал чужак, переводя взгляд на Ринго. -- А что, малец, Грамби и твоего украл подсвинка?

-- Подсвинка? -- произнес Ринго. -- Подсвинка?

-- Подкинь хвороста в огонь, -- велел ему дядя Бак. -- Побереги дыхание, а то нечем будет храпеть ночью.

Ринго замолчал, но остался сидеть; глаза его, в упор направленные на чужака, мерцали красноватым отблеском костра.

-- Значит, тоже гоняетесь, друзья, за тем или другим человечком? -сказал тот.

-- За тем и другим, -- сказал Ринго. -- Эб Сноупс, наверно, тоже сойдет за человека.

Так вылетело у него слово, которое не воробей. Мы сидим, и чужак сидит напротив, по ту сторону костра, держа поводья в неподвижной маленькой руке и скользя по нам своим взглядом из-под шляпы.

-- Эб Сноупс, -- говорит чужак. -- Не помню такого в числе моих знакомцев. Но Грамби я знаю. И вы за Грамби тоже, значит, устремляетесь. -Смотрит на нас, на всех троих. -- Грамби тоже ваша цель. А не опасная ли это будет цель?

-- Не слишком, -- отвечает дядя Бак. -- Мы пускай не алабамский адрес, но тоже кой-чего дознались на счет Грамби. Дознались, что Грамби отчего-то или от кого-то захворал желудком -- отрыгаться ему стало убивание женщин и детей. -- Он и чужак глядят друг на друга. -- Может, не сезон сейчас охоты на женщин и детей. А может, общественное мнение того не одобряет -- Грамби же теперь, скажем так, фигура общественная. Здешний люд притерпелся к тому, что наших мужчин убивают, и даже выстрелами сзади. Но даже янки так и не научили нас терпеть убийство женщин и детей. И, видно, кто-нибудь напомнил про это Грамби. Верно говорю?

Глядят друг на друга в упор.

-- Но ты-то, старик, ведь не женщина и не ребенок, -- проговорил чужак. Встал легким движением, повернулся к лошади, огонь костра блеснул в его глазах.

-- Пора ехать, -- сказал, расправляя поводья. Поднялся в седло, положил свои черноволосатые ручки на переднюю луку; глядит сверху на нас -- на меня и Ринго.

-- Значит, хотите поймать Эба Сноупса, -- говорит. -- Им одним и ограничьтесь, вот вам мой совет.

И повернул кобылу. Я подумал: "Любопытно, знает он, что у нее правая задняя подкова слетела?" -- и тут Ринго крикнул: "Берегись!" -- и, по-моему, сперва метнулась вскачь пришпоренная лошадь, а уж потом сверкнул выстрелом пистолет чужака; и лошадь скачет прочь, а дядя Бак лежит на земле, ругается, орет и свой пистолет из брюк тащит, и мы все трое, толкаясь, тащим этот пистолет, он зацепился мушкой за подтяжки, а мы толкаемся и тащим, а дядя Бак бранится, задыхаясь, и топот скачущих копыт глохнет вдалеке.

Пуля прошла у локтя, через мякоть левой, ревматической руки, потому дядя Бак и ругался так, говоря, что ревматизма самого уж по себе довольно и пули самой по себе достаточно, а уж оба удовольствия сразу -- это для любого чересчур. А Ринго сказал в утешение, что спасибо еще пуля не угодила в здоровую руку, тогда б и ложку поднести ко рту было нечем, -- и дядя Бак лежа нашарил позади себя чурку, и хорошо, что Ринго увернулся. Мы разрезали рукав, остановили кровь, и дядя Бак велел мне отрезать от подола его рубашки длинную полоску, мы намочили ее в соленом кипятке, Ринго подал дяде Баку его ореховую палку, и, упершись ею, сидя и вовсю ругаясь, дядя Бак держал левую руку правой, пока мы по его приказу протаскивали эту полосу ткани туда и назад через сквозную пулевую дырку. Ух и ругался дядя Бак, а вид у него был немножко как у бабушки, как у всех старых людей, когда им больно, -- глазами яростно мигает, бородой трясет, а пятки и палку упер, воткнул в землю -- и точно палка так сдружилась с ним за долгие года, что и ей, вздрагивающей, тоже больно от протаскивания и от соли.

Я подумал было, что тот черный и есть Грамби (как раньше подумал на Сноупса). Но дядя Бак сказал, что нет, чернобородый не Грамби. Было уже утро; спали мы недолго, потому что дядя Бак спать не ложился; но мы еще не знали, что это рука не дает ему, -- он нам запретил и заикаться про то, чтоб отвезти его домой. Мы опять заикнулись, позавтракав, но он и слушать не захотел: сел уже на мула, рука подвешена, подвязана к груди, и между рукой и грудью заткнут пистолет, чтоб без задержки выхватить. И говорит, жестко мигая глазами, усиленно думая:

-- Погодите. Погодите-ка. Я тут одну вещь не додумал еще. Он вчера обмолвился насчет этой какой-то вещи. Которую сегодня обнаружим.

-- Обнаружим, чего доброго, пулю, которую всодят уже не в одну вашу руку, а промеж обоих, -- сказал Ринго.

Дядя Бак ехал быстро, похлопывая своей палкой мула по боку не сильно так чтобы, но часто и беспрестанно, как торопящийся калека стучит палкой и не чувствует уже, что подпирается -- так привык к этой палке. Мы еще ведь не уразумели, что он болен от своей раны; он нам не дал времени уразуметь. И мы едем торопливо вдоль болотца -- и тут Ринго углядел эту мокасиновую змею. С неделю уже длилась оттепель, не прошедшей ночью приморозило, а змея выползла из воды и хотела потом вернуться, но ударил морозец, и она осталась телом на берегу, а голова обхвачена ледком, точно в зеркало вошла; и дядя Бак повернулся в седле и кричит нам: